– Ну! – потребовала она. – Отпустите же…
– Так просто? – опешил я. – И всё?
– Нет, не всё! – и протянула мне правую руку, в которой всё это время, как я только что заметил, держала синюю тетрадь. – Это от доктора Краснера: я его сюда не пустила… Он, кстати, и сказал, что вы здесь…
Я забрал тетрадь, тоже поднялся и направился к выходу. У винтовой лестницы, едва миновав гардину, за которой находился Стоун и которую поэтому я быстрым шагом и миновал, замер. Мне почудилось, будто кто-то глухо постанывал, но, вспомнив, что покойники не умеют даже стонать, я обернулся к Габриеле и пропустил её вперёд.
– Хочу вас развеселить, – сказал я, когда мы спустились на несколько ступенек. – Проходил вот мимо Стоуна и вспомнил… Не знаю почему, но вспомнил к месту: садимся как раз в Англии… Послушайте. Какой-то хрен, навеселе, снял ночью в лондонском отеле номер, а наутро портье перед ним извиняется за то, что забыл предупредить о перегоревших лампочках в номере и о мёртвой француженке в постели. Лампочки не понадобились, буркнул в ответ этот хрен, но с мёртвой француженкой в постели вышло, получается, нехорошо… Я, мол, принял её за живую англичанку!
Габриела хохотнула, потом вдруг изменилась в лице и сказала, что, кажется, понимает почему эта шутка пришла мне на память – и попросила меня пройти по лестнице вперёд. Протискиваясь между перилами и волновавшейся грудью стюардессы, я вообразил, будто и мне понятно почему Габриела пропустила меня:
– У нас всё ещё впереди… Полторы суток в Москве!
Щитком ладони она прикрыла вырез на блузке – и повернула по лестнице назад.
28. Если человек не врёт, значит, не знает как улучшить правду
Возвращаться в своё кресло, к людям, я не спешил: иногда они кажутся отвратительными и без причины. Выручил сортир. Пристроившись на унитазе, я раскрыл тетрадь, которая снова стала моей. Настроение у меня сразу же изменилось: все слова в тетради, за исключением «а» и «но», были высвечены розовым, голубым и оранжевым фломастерами.
Начал я с голубых. «Поскольку большинство людей идиоты, – а это аксиома, – общеизвестное есть ложь». И рядом – мелкая Генина приписка: «Кто сказал?» Вопросительный знак стоял и в конце другой голубой фразы: «Если человек не врёт, значит, не знает как улучшить правду». Такой же знак, но теперь перечёркнутый, предварял строчку, которую я сразу же вспомнил: «Если есть возможность кого-нибудь сильно избить, сильно и избей».
От голубых строчек взгляд мой скользнул к розовым, знакомство с которыми позволило заключить, что Гена высветил этим цветом «эмигрантское». Первую же из этих строчек он обставил с обоих концов восклицательными знаками: «Советские беженки резко пахнут местами потом, а местами – и тоже резко – духами ”Джорджио“. А беженцы на естественное вне родины понижение возможностей реагируют резким повышением притязаний. Аналогия: приближение импотенции проявляется в решении трахать только красавиц». Вопросительный с восклицательным стояли за строчкой об «акульей атаке на недавних советских эмигранток в прибрежных водах флоридского пляжа, где они купались без менструальных тампонов».
Потом я перекинул взгляд на истории, которые Краснер выкрасил гадким оранжевым фломастером, хотя, по моему разумению, они как раз вполне правдоподобны. Почему, например, нельзя представить себе петхаинца, переставшего вдруг расти в десятилетнем возрасте? Тем более, что в двадцать он вырос сразу на семь сантиметров! На столько же, кстати, на семь сантиметров, он вырос ровно в тридцать. И ровно на столько же – ровно в сорок. И наконец этот петхаинец угомонился, ибо вычислил, что к концу жизни может вырасти в человека нормальной высоты. Не заметил он, правда, того, что с ходом времени его лицо обретало вид абстрактного рисунка: на нём исчезали черты и детали…
Или почему нельзя представить себе петхаинца, почувствовавшего однажды, что он способен угадать сакраментальную комбинацию из 373 цифр и тем самым раскрыть тайну бытия? Беда, конечно, в том, что, если он всё-таки её раскроет, случится катастрофа: столкнутся между собой две враждебные сферы – земная и небесная. И люди поэтому приходят в ужас от самого факта его существования, хотя зарезать его боятся, ибо предсмертная агония озаряет мозг…
Или почему нельзя представить себе, будто этот петхаинец и был тем самым, который перестал расти в сорок лет? Хотя и был уже достаточно высок, чтобы достигать земли обеими ногами.
И будто он переселился в Нью-Йорк, где влюбился однажды в проститутку, похожую на Джейн Фонду.
И будто через много лет, возвращаясь на родину, он встречает на борту ещё одну проститутку, похожую на эту звезду.
И будто вдруг в тот же самолёт уселась по пути (скажем, в Лондоне) сама актриса.
И будто пассажиры – в том числе Фонда с проституткой – при этом растерялись и стали вести себя как в жизни, то есть и смешно, и глупо. Как на «корабле дураков»…
29. Когда люди не спят, им приходится жить
– Там кто-то молчит! – дёрнула дверь Габриела – и из тетради я мгновенно вернулся в сортир. – А может и замок заклинило?
Растерявшись, я спустил воду в бачке и, смыв в голове что когда-то наследил в тетради, отодвинул защёлку.
– Это вы? – удивилась Габриела. – Я стучу, а вы молчите… как мох в лесу!
– Что?! – растерялся я. – Откуда это: «как мох в лесу»?
Опомнившись, Габриела снова смутилась и сказала:
– Извините, я взволнована, а эти слова про мох, они как раз из вашей тетради… Я её слегка полистала, когда несла от Краснера… А стучусь, чтобы… Я испугалась… А главное – мисс Фонда… Ну, ей надо попользоваться… – и посторонилась, открыв мне вид на стоявшую за ней Джессику.
– Извините… – пролепетала Джессика и прикрыла губы с размазанной сиреневой помадой. – Это я виновата…
– Просим, госпожа Фонда, – пролепетал я и протиснулся между Габриелой и Джессикой, ощутив тяжёлую мякоть обоих бюстов.
Джессика юркнула в туалет, а я сказал Габриеле:
– Что с вами? У вас какой-то странный взгляд…
Она перевела его на меня и проговорила:
– Даже не знаю как сказать… Да и не стоит, наверное… Одним словом, я очень разочарована…
– Признак юности! – объяснил я. – Меня, например, мало что обижает…
Габриела выждала паузу и решилась сказать правду:
– Я хочу сказать правду.
Сердце моё ёкнуло, потому что правда пугает.
– Не буду только называть имён – и не требуйте…
– Нет, – обещал я, – не буду. К чему вообще имена?
Она снова помялась, но наконец отвернулась и сказала:
– Я не поверила глазам! Ей-богу, не поверила! Потому что если поверишь, то что, извините, получается? Что?
