Чаком и с сыном. Меня раздирает двойственное к себе отношение, сказала она. Унаследовав от мамы всё, – внешность, повадки, голос и манеру речи, – от папы мне досталось только презрение к маме.
Что же касается мужа, то он – хотя и крупный инвестор – после двухлетнего перерыва снова охладел к женщинам и спит с такими же, как сам, удачливыми инвесторами.
Смутившись, я оглянулся по сторонам в поисках иной темы и увидел на тропинке прислушивавшегося к нам зайца.
– Это заяц! – воскликнул я, но Пия не удивилась, и я продолжил. – Что, впрочем, понятно… Потому что это парк…
– В этом парке водятся не зайцы, а белки, – сказала она. – А заяц сбежал из зелёной таверны…
– Зелёной? – переспросил я.
– Ресторан тут такой – ”Зелёная таверна“: лучшее в городе рагу из зайцев! Не слышите запаха?
Я потянул носом воздух и снова услышал запах сирени.
– Ингрид Бергман ходила только в ”Зелёную таверну“, – сообщила Пия. – И кушала только это рагу. И твердила, что если кушать его, то никогда не умрёшь. По крайней мере – пока не надоешь ближним.
– Но она ведь это… Всё равно!
– От рака. Она была моя мать.
– Да? Я как раз подумал, что вы похожи на неё, – сказал я, пытаясь не думать о зайцах в желудке легендарной актрисы. Тем более – покойной.
– Лицом – да, я похожа на неё. Но у меня ноги… Две гадюки с апельсинами!
– Неправда! – испугался я, но, не заметив вокруг ничего необычного, передразнил её. – «С апельсинами»!
– Ну, с яйцами! – засмеялась она. – Со страусовыми!
Я ужаснулся. И снова стал озираться.
– Смотрите, лошадь! – и кивнул в сторону выскочившего из-за рощи пятнистого рысака, запряженного в белую колесницу. В ней – под красным козырьком – сидели вразвалку два жирных африканца в жёлто-синих робах и с чёрными тюрбанами на выбритых черепах.
– Да, – подтвердила Пия, – это прогулочный фаэтон для романтиков. Я вас как-нибудь прокачу.
– Нодар! – услышал я вдруг мужской голос, но не нашёл его. – Сюда, сюда, в колесницу!
Присмотревшись к колеснице, я разглядел на облучке крохотную фигурку мужчины по прозвищу Клоп, которого в последний раз видел пятнадцать лет назад в Петхаине.
– Это Соломон! – воскликнул я и в возбуждении схватил Пию за локоть. – Соломон Бомба!
– Да, клянусь мамой, я и есть Соломон Бомба! – подпрыгнул Клоп и придержал рысака. Рот у Соломона был забит золотыми коронками. – Узнал меня всё-таки! Клянусь детьми, это я и есть, Соломон Бомба!
– Соломон! – повторил я в радостном смятении и подступил к фыркнувшей лошади. – Как ты живёшь, Соломон?
– Я прекрасно живу: лошадь, воздух, Нью-Йорк… У меня есть ещё одна! Я имею в виду лошадь… Болеет сейчас, но хорошая! Даже лучше этой, хотя лесбиянка! Но это здесь модно! А ты давно? – кричал Соломон, свешиваясь с облучка и слепя меня золотой улыбкой.
– Нет! – прокричал и я. – Сегодня.
– Слушай, это здорово, что ты тоже приехал! Клянусь детьми, это очень здорово! Здесь хорошо, это Америка… А кто это с тобой, жена?
– Не моя, нет, это Пия! Она тоже живёт в Америке!
– Я её прокачу в любое время бесплатно! Пусть только напомнит, что знает тебя. А хотите прокачу прямо сейчас, а? Это просто заирцы! Я их сейчас высажу…
– Нет, Соломон, ещё успеем! Езжай себе с миром! Скажи только: когда же придёт Мессия?
Соломон громко рассмеялся:
– Всё ещё помнишь, да? В Талмуде сказано так: Хрен с Мессией, пусть себе приходит, но видеть его не желайте… Понимаешь? – и тряхнув поводьями, Соломон рванулся вперёд, отчего тюрбаны на заирцах дрогнули и завалились за сиденье из белой кожи.
– Это Соломон Бомба! – повторил я Пие, сплёвывая с губ красную пыль из-под колёс умчавшейся колесницы.
– А что вы сказали ему обо мне?
– Ничего. Он спросил – не вы ли моя жена?
– Нет, не я! – вспомнила Пия. – А что, у вас есть жена?
– Конечно, есть! – признался я.
– А почему вы всё время молчали? – спросила она.
– Когда это «всё время»?! А во-вторых, это ни при чём.
– Как же ни при чём? – вырвалось у неё. – Хотя… Вы правы: ни при чём… Расскажите лучше об этом Соломоне.
20. Мессия придёт когда скурвятся абсолютно все
Рассказал я обстоятельно, поскольку Пия спросила о нём в поисках посторонней темы.
В Петхаин Соломон приехал с абхазских гор, где после смерти родителей оказался единственным евреем. И где за тёмный цвет и крохотный объём его прозвали Клопом. Поселился в нашем дворе, в подвальной комнате с окнами на уровне земли.
Я завидовал ему. Он родился раньше меня, жил один и был сиротой. Петхаинцы жаловали его, но относились к нему с улыбкой. Не столько даже потому, что он напоминал клопа, сколько потому, что притворялся, будто не понимал того. Божился, например, что в школьные годы был капитаном самой сборной баскетбольной команды высокогорной Абхазии, а потом – самым неутомимым любовником на гудаутском пляже. Куда для встреч с заезжими блондинками спускался летом с гор и нанимался спасателем.
Причём, по его рассказам, блондинки домогались его из признательности за то, что он то и дело вытаскивал их, бездыханных, из смертельных водоворотов и возвращал к жизни посредством «контактного перегона в уста посиневших купальщиц высокогорного воздуха из своего организма».
Прибыв в Тбилиси, Соломон поступил в техникум, который не закончил, ибо признавал лишь общие знания.
Потом влюбился в ассирийку, с которой не добился свидания.
Потом попросился в партию, в чём ему отказали за неимением комсомольского опыта.
Потом определился на фабрику музыкально-клавишных инструментов, откуда его погнали по необъявленной причине.
Потом год перебивался заработками при нашей синагоге и армянской церкви.
Потом неожиданно уехал в Москву – в иешибот при Центральной синагоге. Учился долго, но в Москве я встретил его только раз – в универмаге, где он покупал ящик дефицитного одеколона. Держался степенно: в чёрной фетровой шляпе, в чёрном костюме с жилетом и с чёрною же бородкой, Клоп старался походить на пророка, который что-то всё время в уме умножает. Не прибавляет, а именно умножает.
Заметив меня, он придал лицу задумчивое выражение и сообщил, что нас ждут большие перемены, и, как сказано в Талмуде, «перед пришествием Мессии дерзость увеличится и всё вздорожает». Тотчас же Клоп, как подобает пророкам, то есть безо всякой связи с этим тревожным сообщением, доверил мне торжественную новость: учёба, слава Господу, завершена, и он возвращается в Петхаин с лицензией на заклание птицы, обрезание младенцев и чтение субботних проповедей.
Когда через полгода я возвратился домой на побывку, Клоп – его уже величали Соломоном, причём, некоторые в знак уважения произносили два «л», «Солломон» – жил всё в той же подвальной комнате. Но она кишела теперь людьми, толпившимися не среди пустых стен, а между роскошными предметами румынского спального гарнитура ручной работы «Людовик 14-й».
