быть другое: это ничуть не ужасно, и кажется это ужасным только мне, потому что я знаю меньше, чем все. Может быть даже, что мир не только не ужасен без ужасов, а, наоборот, чудесен без чудес…
– Выключи радио! – прервал меня резкий голос деда.
– Почему? – насторожился я, скрывая кулак.
– Сейчас приведут быка, – и погладил лезвием ножа камень.
– А где Сильва? – забеспокоился я.
– Пошла за скотиной.
– У меня вопрос, – сказал я, не торопясь счищать кровь.
Дед не возразил, и я добавил:
– Почему человек боится крови?
– Это глупый вопрос. Кровь напоминает о смерти.
Я качнул головой:
– А может ли быть, что человек боится того, из чего состоит.
– Выключи, говорю тебе, радио! – рявкнул дед.
12. Самое трудное – нелюбовь к близкому человеку
Бык, которого ввела в помещение персиянка, не чуял близкого конца. Таращил, правда, глаза, но делал это то ли из любопытства, то ли оттого, что думал о себе как о ком-то постороннем.
Как о постороннем, думал о себе и я. Я думал о том, что хотя быков видел и раньше, но только сейчас осознал, что их убивают. Понятия в моей голове, объяснил я себе, разобщены меж собой. Поэтому, хотя я уже знаю, что мир един, я забываю видеть в нём вещи как они есть – не отдельно друг от друга, а в их единстве…
Бык на лугу в деревне и говядина в обед представлялись мне всегда разными вещами. Бык на лугу – это бездумность летних каникул и свобода от времени. Говядина стоила дорого, и в Петхаине ели её только в субботние кануны. В наш дом наваливали обычно родственники, и дед – живо, как собственные воспоминания – рассказывал за ужином библейские предания, наполнявшие меня чувством причастности к чему-то несравненно более значительному, чем моя жизнь.
И вот, сказал я себе, эти два разобщённых мира впервые сошлись предо мной воедино. Когда Сильва ласково подталкивала быка ближе к сточной ямке для крови, – тогда я и осознал, что быки, которых мне приходилось видеть только в деревне на лугу, существовали для того, чтобы превращать их в говядину.
Убиение, прекращение жизни, с чем я столкнулся в ту ночь впервые, сводило воедино два разных пленительных мира. И это не удивило, а возмутило и надолго отвадило меня не только от шумных субботних застолий с их праздничными запахами и не только от библейских легенд. В ту ночь впервые в жизни я познал самое трудное – нелюбовь к близкому человеку, к деду.
Я не примирился с ним даже через три месяца, когда, случайно порезав себе вену на запястье, он скончался от заражения крови. К миру с ним, раввином и резником Меиром, я оказался готов не раньше, чем однажды сам ощутил в себе готовность умертвить напугавшего меня пса…
13. Близость соучастников каждодневных закланий
Окинув помещение скептическим взглядом, бык остановился у назначенной черты и свесил голову, принюхиваясь к запаху крови на кромке отверстия в земле.
Персиянка и дед не переговаривались. Только перекидывались немыми знаками. Сильва накинула животному на копыта два верёвочных узла, один – на задние, другой – на передние. Потом сняла с гвоздя на стене конец резинового шланга, опустила его в ямку, вернулась к стене и открутила кран. В ямке зазвенела вода – и быку, как мне показалось, звук понравился.
Дед мой ещё раз проверил ногтём нож и остался доволен. Забрав его у деда и тоже чиркнув ногтём по лезвию, Сильва вдруг приложила свободную ладонь к своему горлу и стала поглаживать его, как сделала это раньше со мной.
Ни она, ни дед меня не замечали. Не обращали они внимания и на быка, бездвижно стоявшего между мной и ними.
Сильва подступила вплотную к деду и, заложив нож себе между зубами, закрутила ему рукава. В ответ он прикоснулся бородой к её мясистой щеке и шепнул ей что-то на ухо. Эта сцена всколыхнула во мне едкое чувство ревности, хотя тогда мне было трудно представить, что дед может снизойти до вожделения к женщине. В голове мелькнула зато ужаснувшая меня догадка: эта их близость есть близость соучастников каждодневных закланий.
Дед осторожно вынул нож изо рта персиянки, заткнул его себе за пояс передника и, зайдя к быку спереди, обвил его правый рог своей левой кистью. Сильва же обошла скотину сзади и – спиной ко мне – присела на корточки, вцепившись пальцами в концы верёвочных узлов.
Раввин Меир приподнял за рог бычью голову, заглянул скотине в непонятливые глаза и зашевелил губами, уговаривая, должно быть, либо Господа, либо же самого быка отнестись к предстоящему снисходительно. Потом размахнулся правым кулаком и со всею силой стукнул скотину по лбу.
Звук был глухой. Звук смертоносного удара по живому. Бык сперва и не шелохнулся, но через несколько мгновений у него вдруг подкосились ноги и, уронив голову на грудь, он коротко вздохнул и грохнулся наземь – копытами ко мне. Произошло это бесшумно: послышался лишь хруст треснувшего от удара в пол рога.
Сильва затянула узлы и дёрнула верёвки вверх, отчего ноги животного сомкнулись под брюхом – как если бы он приготовился вернуться в утробу. Женщина животом навалилась скотине на рёбра и, поддев свободные концы верёвки под повреждённый рог, потянула их на себя. Голова у быка завалилась по полу назад, к спине, – и обнажила светлую шею…
Пока персиянка возилась с поваленным животным, юбка на ней задралась вверх, к основанию оголившихся ног. От их белизны у меня в глазах зарябило. Женщина стала льнуть к животному плотнее, отчего её ляжки, тесня друг друга, раздавались шире. Время от времени они подёргивались: из глубокой толщи на поверхность выскакивали острые дольки бедренных мышц, но, померцав, тотчас же исчезали в массивной ляжечной мякоти.
Некуда, однако, было исчезнуть мышечным шарам на тонких голенях. Резко подпрыгивая, они медленно сползали вниз, напоминая мне – из какого-то фильма – скольжение страусового яйца в змеином туловище.
Когда я, наконец, оторвал взгляд от Сильвы и перекинул его на быка, убийство уже подходило к концу: нож в бычьем горле скользил на выход и дымился горячим паром. Медленно, чтобы не запачкать себе бороду, которую прикрыл ладонью, дед вынул нож из зияющей раны, положил себе в зубы и пригнул бычью морду к отверстию в земле. Кровь била ключом и, смешиваясь со струёй из шланга, пузырясь и сверкая, звонко булькала в ямке.
Скотина недоуменно хлопала глазами: мир перед нею, наверное, стал терять свою силу и мерцать – то существовать, а то вдруг – нет, исчезать. А может быть, скотина просто удивлялась, что не способна была издать никакого иного звука, кроме приглушенного хрипа. Потом догадалась, очевидно, что горло у неё уже перерезано, – и смирилась. Заторопившись упрятаться в небытие от убивавших её людей, животное прикрыло веки.
Мною при этом овладела не жалость к нему, а странное, никогда ранее не испытанное любопытство. Я
