Я оробел и ощутил прилив парализующей глупости:
– Как это вы меня узнали?
Она решила, что я пошутил. На всякий случай объяснила:
– Никого другого не ждала… Отослала даже мужа…
– Отослали? – удивился я. – Как он, кстати, Сёма?
– Сравнительно с чем? – улыбнулась она.
– С самим же собой! – хмыкнул я.
– А сравнивать уже незачем: он уже вернулся к самому себе.
– Куда, извините, вернулся? – не понял я.
– Я его послала за красным вином, – не ответила Натела.
– А я по утрам не пью… Только водку.
– Водка у меня как раз есть! – обрадовалась она.
– А я вас тоже сразу узнал, – произнёс я и уселся за стол. – Где это я мог видеть ваше лицо?
– Только на мне.
– Я серьёзно… Я вас сразу узнал!
– Не может быть! – рассмеялась она и уселась напротив, на резной стул с кожаной обивкой. – Впрочем, говорят, философы сравнительно легко узнают женщину, которую навещают в её собственном доме… Особенно когда никого кроме неё там нету…
– Я имею в виду другое, – сказал я, – вы очень похожи на одну из моих знакомых. Две капли!
– Это говорят всем и везде, а мне – даже в Петхаине!
– Этого никто не знает, – удивился я.
– Как никто? Все только мэ-кают и блеют: мэ, как похожи, бэ, как похожи! Другого придумать не могут… Перейдём на «ты»?
– Давай на «ты», но я серьёзно: две капли!
– А фамилия у неё не моя? Слышал, наверное, про моего отца, Меир-Хаима? Тоже имел много баб… И много, говорят, наследил…
– Она испанка: Исабела-Руфь…
– Никогда бы не подумала, что я похожа на иностранку. Но хотела бы. Если б я была иностранкой и жила заграницей, мне бы этот шрам на губе закрыли в два счёта!
– А зачем закрывать?! – возмутился я. – Так лучше! У неё, кстати, тоже шрам на губе. Правда!
– И такой же халат, да?
– Я видел только лицо, – признался я.
– Дай-ка принесу тебе водки! – и, поднявшись, она шагнула к роскошноиу шкафу из орехового дерева.
Я заметил, что, в отличие от большинства местных женщин, у неё есть талия, а в отличие от всех – ягодицы не плоские.
Натела опустила передо мной овальный графин с водкой, но ещё до того, как обхватила пальцами заткнутую в него продолговатую затычку и вынула её из тесного горлышка, я ощутил томление и прилив тёмных желаний. Встревожившись, забрал у неё нагретую в ладони хрустальную затычку, медленно вставил её обратно в прозрачное горлышко, а потом, смочив языком пересохшие губы, произнёс:
– Не сейчас… – и вскинул на неё глаза. – Потом…
Натела тоже смутилась, но вернулась на стул и уставилась на меня со смешанным выражением на лице.
Правый кончик её верхней губы со шрамом потянулся вверх в ехидной усмешке, левая бровь прогнулась дугой любопытства, но голубые с зеленью зрачки в разливе белой влаги излучали многозначительную невозмутимость лилий в китайских прудах.
Невозмутимость такого долгого существования, когда время устаёт от пространства, но не знает куда удалиться.
– Что? – ухмыльнулась она. – Не говори только, что умеешь читать лица – и всё уже обо мне знаешь.
– Нет, – заверил я, – я пришёл не за этим, но когда-то, ей-богу, изучал физиономистику… Чепуха это!
– Да? – поджала она большие губы со спадающими углами, свидетельствующими о сильной воле. – Что на моём лице?
– У тебя прямые губы, то есть уступчивая воля, – сказал я. – На тебя легко оказать влияние. У тебя ещё разбухшее нижнее веко: усталость и бесконтрольность влечений…
– А что глаза?
– Китайцы различают сорок типов и приписывают каждый какому-нибудь зверю. У тебя – сфинкс: удлинённые с загнутыми венчиками. Тонкая натура. И нервная…
– Конечно, чепуха! – рассмеялась Натела и стала растирать пальцем чёрный камушек с белыми прожилками, свисавший на шнурке в прощелину между грудями. – А у тебя такие же черты!
– Знаю… Поэтому и считаю это чепухой, – сказал я и почувствовал, что разговор ни о чём исчерпан.
19. Выберу себе облако и переселюсь туда
Наступила пауза, в течение которой я, наконец, ужаснулся: Что это?
Как получилось, что Натела Элигулова и Исабела-Руфь выглядят одинаково?
Переселение плоти?
А не может ли быть, что это одна и та же женщина? Что пространство и время не разделяют, а соединяют сущее? И что существование отдельных людей – иллюзия? Две точки в пространстве или времени – что это: действительно ли две точки или линия, которую мы видим не всю?
А может, всё куда проще, и загадка с Исабелой-Руфь объясняется правдой, в которую из всех петхаинцев – кроме Сёмы «Шепилова» – не верил только я: Натела Элигулова есть всё-таки ведьма, повязанная с демонами пространства и времени теми же порочными узами, какие она сумела наладить между собой и властями? Ведьма, способная поэтому легко справляться с людьми, обладающими – согласно физиономистике – нервной натурой и уступчивой волей?
Может быть, она и заколдовала меня, глядя в затянутое паутиной зеркало и насылая на меня оттуда видение распутной испанки Исабелы-Руфь?
Быть может даже, этот слух, будто Бретская библия жива и находится в распоряжении генерала Абасова, пущен именно ею, Нателой, с тем, чтобы завлечь меня к себе?
С какою же целью?
Натела продолжала улыбаться и растирать на груди камушек, как если бы хотела разогреть его, задобрить и потом ладонью, наощупь, прочитать на нём обо мне какую-то важную тайну.
Мне стало не по себе. Я оторвал глаза от испещрённого оспинами и царапинами камня и принялся блуждать взглядом по комнате.
С правой стены в далёкое пространство за узким окном, располагавшимся напротив этой стены, напряженно смотрели отец и сын Бабаликашвили, которых, как поговаривали, в это далёкое пространство Натела и отправила. Рядом с ними висели ещё три мертвеца: Меир-Хаим, с разбухшими веками и глазами сатира; Зилфа, мать хозяйки, с тою же ехидною улыбкой и с тем же камушком на шее, только без пор и ссадин; и чуть ниже – англичанин Байрон.
Портреты были чёрно-белые, хотя под Байроном висела в рамке ещё одна, цветная, фотография молодого мужчины. Поскольку мужчина был похож на петхаинца, но сидел в позе прославленного романтика, я заключил, что это и есть Сёма «Шепилов», супруг хозяйки, наследник бриллиантов и неутомимый стихотворец.
