Легче, легче. И помни: работа души им смешна,
они сыты баландой
лжи и зависти, так что своё проноси контрабандой.
Легче, легче. Однако, взорвавшись в итоге. –
Им руины любезны и родственны. Так как убоги.
Для зевоты и шутки циничной они разевают рты.
Чистый голос им чужд, но истерия орды
умиляет до слёз.
Сантимент и жестокость. Словесный понос
при отсутствии дела.
Их поэзия осоловела,
точно взгляд наркомана…
Улыбайся. И как бы ужимки их странно
не смотрелись – пребудь равнодушным, валяй
дурака, что угодно, но хвостиком не виляй.
Ты найдёшь это место печальным, оно – на Земле,
где на том и стоят, что сидят на игле.
Незавидная участь. Чтоб как-нибудь время убить,
раз в году им на несколько дней удается убыть. –
Экономя копейку, они, как умеют, тоску
заглушают в своём, извини, отпуску.
А пресытясь, воротят оглобли…
Ты хочешь совета?
Не мозоль им глаза, находясь среди них, и не засти им света.
Если ж ты на пути в их края, то не следует, мой
дорогой, подаваться к ним летом. Подайся зимой.
(Пер. Вл. Гандельсман)
ПОРТРЕТ ПОЭТА В СТАРЧЕСКОМ ВОЗРАСТЕ
(Американское стихотворение)
Энтони Хехту
Cеми десятков с половиной лет поэт, с промокшими глазами
англо-саксонского отсутствия какого-либо вкуса к жизни,
с глазами, что её скорей не отражают, – промокают, – говорит:
“А знаете ли вы, что я однажды располагал одною…
Я в виду имею жизнь…”
Глаза его – скользя по твёрдым корешкам изданий
опрятненько расставленных по полкам мастеров –
на собственной фамилии (но ненадолго) задержались.
Он мямлит нечто нудное про то, что составляет славу –
и влага каплет у него с ресниц. Но не слеза.
“Любимая, – он обращается потом к супруге, –
нам с гостьей, видимо, ещё (но ненадолго)
в гостиной этой следует пребыть”.
И, обозначенная в качестве любимой,
онa из комнаты гостиной удалилась
с неявно выраженным упоеньем на лице, –
что суждено ей стать вдовой поэта.
Отсутствующе он следит потом
за тем как хлопья снежные кружатся за окном –
и полу-улыбается какой-то скрытой мысли.
Не позволяя ей открытой стать, он предложил:
«Хотите джин? Тем паче, он с фамильей вашею рифмуется…
А что – недурно, правда ведь?
Как видите, я – старый рифмоплёт.”
И капля зелья терпкого осела на его сухих губах,
которые – из воздержания от всякой посторонней плоти –
уже забыли как это случается,
что впитыванье влаги получается.
“Я вам – про жизнь… – и голос у него взолнован. –
Не надо, право, полагать, что этим вот я обладал всегда…”
И сущее в гостиной он руками ослабевшими означил.
“Фактически, теперь я – много лет – лечусь от жизни
как лечился бы в постели.
Когда я был практически живой, я, знаете ли, еле-еле
порядок выносил вещей. Я ощущал себя как ощущает мерин,
страдающий хроническою жаждой ласки,
но вот, взамен, довольствуюсь я тряской задницей богачки,
которая ни разу не преминула взмахнуть хлыстом,
когда при скачке
речь заходила о препятствии крутом.
И соответственно в психушку я потом
попал, в Палату Номер Шесть…
Где избавление игла сулила каждый день принесть.
Тогда, воочию увидев что проделывает с нами бытиё,
я и решил порвать с ним связь, уйти в леченье от него.
Тогда и там я и решил, что буду притворяться мертвецом.
И с той поры почти что каждое моё словцо
в восторг читателя ввергает. К этой роли я пристал.
Ад – это жить без страсти, это – ежели ты стал
устройством этаким, способным только к описанию.
Ад – это отступить, смолчать, покуда сила грубая,
тебе не любая и гадкая, но хваткая,
пытается тебе подсунуть взятку.
И – отступать покамест не сгниешь украдкой
в сети замысловатой паутины из своих же слов,
которые, бездушные, напоминают племена,
лишённые иного дела, кроме как война,
но вдруг лишившиеся слуха и на этот зов…
И – превращаешься в зануду… Вызываешь зёв…”
“Итак, – продолжил он, – вот в этом свете
вы и должны воспринимать мои ответы,
