раскрывет природу не-всегда однозначных кризисных художественных ситуаций в современном мире и навязывает мысль, что органическое существование искусства, сущностная эволюция художественных импульсов требуют движения нынешнего общества от 'мира пользы' к миру 'реинтегрированных ценностей';
б/. искусство наиболее адекватно отвечает основному предназначению сознания – утверждение человека в действительности; сознание не только отражает, но и творит мир, и это обстоятельство находит своё наиболее эффективное выражение именно в искусстве, преобразовывающем реальность 'по законам красоты';
в/. в искусстве фантазия – сущностная духовная сила, возникшая на высшем уровне развития психики – имеет наиболее утверждающее значение: в отличие от неуки деятельность фантазии обретает тут резкую курсивность, самообнаруживаемость, что позволяет человеку также и играть своими сущностными силами;
г/. искусство, обладая одновременно достоинством практики и всеобщности /образа и идеи/, служит связующе-промежуточным звеном между двумя секторами реальности – материальной и идеальной;
д/. в искусстве позлание носит 'незаинтересованный', неутилитаристский характер, являясь предметом 'общественного самонаслаждения';
е/. в искусстве наиболее концентрированно выражается эстетическая связь с миром как реализация 'самых возвышенных, абсолютных потребностей';
ж/. искусство является незаменимым средством в сущностном процессе взаимного выравнивания сознания и реальности, т.е. специфической активной формой т.н. балансорной установки сознания; значение иску‹ства в том, что оно является активным видом галлюцинаторной 'отработки чувств' и средством устранения эмоционального, а также волевого дефицита личностной жизни, т.е. того дефицита, который носит постоянный характер и не может быть 'снят' в процессе социального или научно-технического прогресса;
з/. искусство, оставаясь-как поначалу – символическим преодолением 'грубого мира', развивает активно-преобразовательное отношение к последнему;
и/. искусство, будучи средством освоения 'территории' между познанным и непознанным, конкретизирует жизнеутверждающую идею безграничности возможностей познания, с одной стороны, и области непознанного – с другой;
к/. искусство выступает в качестве 'ненасильственного', специфически-интрогенного средства организации общества, т.е. незаменимого и постоянно значимого средства социального познания, нрав- ванного человека', т.е. уничтожения самой предосновы частичного эстетического антропогенеза…
Рассуждая о судьбах искусства в будущем, следует учесть, что генеральные художественные установки претерпевают в истории определенную эволюцию под влиянием разнородных явлений и факторов. Идёт процесс кристаллизации этих установок, который усложняется обретением ими новых элементов, процесс динамического развития их места и значения в целостной системе установок личности и общества, что – в конечном счете – выражается не только в изменении социологического статуса искусства в общественной практике, но и в сущностном, 'внутреннем' развитии искусства как конкретной формы сознания.
Это развитие обусловлено прежде всего эволюцией человеческой природы, социальным и научно- техническим совершенствованием общества. В этих условиях развивается очень важный для искусства процесс интеграции разнообразных форм общественного сознания и практики. В частности, интенсивно развиваются установки на искусство как средство непосредственного художественного конструирования жизни, как форму реальности, что выражается в тенденции искусства к 'документализации', к 'слиянию' с действительностью, к растворению в ней, как это наблюдалось – правда, в ином содержательном оформлении – в эпоху начального синкретизма. Здесь, кстати, и берет своё начало популярная сегодня идея, согласно которой искусство живёт теперь своей смертью.
Между тем упомянутая тенденция не может пугать или удивлять нас, ибо при природе своей Красота /Эстетическое/ символизирует органический союз иных извечных начал; напротив, следует пугаться именно робинзоновского статуса Красоты, её изолированности в мире, её разобщенности с действительностью, её схваченности 'рамкой', её ущемлённости 'станком' /ср.: 'рамочное', 'станковое' искусство/. Именно поэтому, кстати, идея коммунизма как усовершенствованного гуманизма упирается прежде всего в тезис о необходимости слияния Красоты и Пользы, эстетического и реального. Этот тезис символизирует собой идею преемственности в развитии гуманистической философии и исторически обусловленную естественность стремления человека к коммунизму. Человек Будущего – это Гомо Эстетикус, ибо – как писал Гегель – эстетический акт 'охватывает собой все идеи'. Истина и Благо соединяются тесными узами лишь в Красоте, добавлял он, и эта мысль, устремленная в завтрашний день, уходит своими корнями вглубь времён: ещё до древних эллинов, размышлявших о каликагатии, еврейские мудрецы среди всех прочих 'сефир' /начал/ выделяли специально сефиру Тепурот /начало Красоты/ как чуть ли не всеобъемлющий принцип возвышенного человеческого бытия…
В продолжение мысли скажем, что нынешнюю тенденцию взаимопритяжения искусства и реальности, Красоты и Пользы, следует, однако, рассматривать сквозь призму двух факторов: во-первых, слияние искусства и реальности, т.е. эстетической и, так сказать, неэстетической сфер может привести в зависимости от социальных условий, с одной стороны, к опошлению эстетической сферы /если неэстетическая сфера внутренне антиэстетична/, а с другой – к эстетизации традиционно неэстетического, т.е, к утверждению такого мира, где прекрасное служит формой существования полезного, т.е. к утверждению правильно понятого коммунизма; во-вторых, когда мы говорим о 'дожументализации' искусства, о его слиянии с реальностью как результате развития человеческой природы, следует исходить из того, что это развитие не может привести к отрицанию сущностных потребностей и сил общества, имеются в виду те потребности и силы, которые исторически обусловили рождение и становление искусства как такового, т.е. как известной формы сознания и практики.
Вот почему рассуждения о развитии человеческой природы, об эволюции общества рано ещё приравнивать к идее отмирания искусства как концентрированной формы эстетической практики, как о б р а з н о й формы отражения действительности. Подлинное развитие должно соответствовать 'всему богатству человеческой и природной сущности'…
Итак, возвращение человека к самому себе, – вот основное условие спасения Красоты. Поскольку же за судьбами Эстетического и – в частности – Искусства стоят судьбы Человеческого в Человеке, должно быть понятно, что программа 'реинтеграции человека' и его эстетического совершенствования не имеет сегодня альтернативы. 'Открытие деления урана, – писал А. Эйнштейн, – угрожает цивилизации не больше, чем изобретение спички. Дальнейшая судьба человечества зависит от его моральных устоев, а не от уровня технический достижений'. Вот почему нынешний, совершенно беспрецедентный 'омассовленный' мир нуждается, однако, в том же курсе лечения, который прописывали уже древние моралисты, – курсе развития 'моральных устоев общества', т.е. курсе утверждения истинно коммунистической – антииндивидуалистской – морали. А теперь, подойдя к концу книги, вспомним ещё раз поистине сенсационный и 'современнейший' эксперимент с двумя испытуемыми, поддавшиеся диктату заведомо лгущей толпы. И вспомним этот эксперимент именно для того, чтобы противопоставить ему старую хасидическую притчу. Истинные хасиды /тут – праведники/, говорится в ней, рождаются очень редко. В одном городе трудно найти двух хасидов, но одного не достаточно. Стало быть, утверждает притча, в каждом городе должно быть полтора хасида. Но тайна заключается-де в том, чтобы каждый хасид считал себя половиной, а второго – целым.
***
Как теперь выясняется, я всерьёз занимался 'защитой' искусства. Его права на существование. На вопрос 'Почему?' у меня нет лучшего ответа, чем: 'А почему нет? Тем более – если так хочется хоть что- нибудь защищать!' Сегодня я распорядился бы своим временем экономней, но и сегодня искусство нравится мне тем, что уберегает человека от истины. Свои соображения о его будущем я излагал в журнальных
