не было ничего, кроме вечного покоя, ледяного молчания безвременья. Сам космос, сама Вселенная, само великое и безграничное Ничто разговаривали со мною через эти тусклые порабощающие глаза.
Иногда в эту мрачную медитацию растворения в смерти яркими картинками вмешивались чужие воспоминания, осколки ее давно отшелестевшей жизни. Я видел смеющиеся счастливые лица детей, с которыми она играла, видел старый бронзовый церковный колокол, на который она смотрела, торопясь к обедне, видел широкую реку и домики на ее берегу. Замечал круг скорбных лиц у ее постели, потолок, за который она цеплялась взглядом, угасая, слышал тревожный колокольный звон. Все это длилось доли секунды, иногда я не успевать ухватить образ, объять его целиком, зато потом, бессонными ночами, восстанавливал эти картинки, пытался их сложить воедино, как пазл. Это была единственная обратная связь, которую она давала.
Я не мог объяснить, почему эти встречи так притягательны. Понимал, что просто притянул покойницу-шатуна, мертвенный сгусток, блуждающий по миру в поисках чужого света, упыря, который пил мои соки, ничего не давая взамен.
Я знал, что средневековые сказки о прекрасных вампирах написаны такими же, как я, – теми, кто тоже испытал сладострастие потусторонних прикосновений и кто готов был расплачиваться жизненной силой за возможность это продлить.
Наверное, это была любовь в той единственной форме, на которую я был способен.
Я понимал, что недалек тот день, когда Колдун попросит меня покинуть его жилище. Это словно висело в воздухе – уже довольно давно. Я был настолько погружен в свое Искусство, что сам не понимал, хочется ли мне остаться или лучше уйти. По большому счету, мне было всё равно – это была всего лишь жизнь, всего лишь быт, всего лишь обрамление моих практик.
Теперь мы с Колдуном почти не разговаривали. Он и раньше не был многословным, но теперь как будто бы закрылся от меня, я почти физически ощущал эту непроницаемую глухую стену, которой он окружил себя, чтобы я его не тревожил. У каждого из нас была своя жизнь – иногда мы несколько дней могли не пересекаться, притом что жили в одном довольно тесном доме.
Колдун был «жаворонком» и меня к такому режиму приучил – все эти годы мы поднимались до рассвета. Теперь же жизнь моя сместилась в сторону ночи – мертвые любят ночной покой и особенно отзывчивы, когда вокруг тишь да тьма. Я просыпался ближе к обеду – Колдуна уже не было. Когда смеркалось, я либо уходил на старое кладбище, либо запирался в сарае, где создал для себя альтернативное магическое пространство.
Колдун утверждал, что нельзя предметы с погоста дома хранить, не к добру это. Я считал его страхи суеверием, но все-таки это был его дом, поэтому все, что мне требовалось для работы, я обернул в черную тряпицу, сложил в самодельный ящик и отнес в сарай.
Иногда я и ночевать здесь оставался – клал на пол медвежью шкуру, заворачивался в шерстяное одеяло и давал себе несколько часов на восстановление. В последние недели необходимость сна меня, признаться, раздражала. Меня вообще перестало интересовать всё земное, включая жизненные потребности, которые поддерживали во мне эту самую жизнь. Если бы изобрели лекарство, которое позволило бы человеку не спать и не есть, я бы им с радостью воспользовался.
Кто-то сказал бы о чувственной радости, которую дают такие простые вещи, как хорошая пища и физический комфорт. Я же в свои годы пришел к тому, что гедонизм – это просто лень ума. Если тебе лень раздвигать горизонты и искать чувственные наслаждения иного уровня – то да, можно услаждать себя сахаром, маслом, объятиями тех, кто вызывает в тебе улыбку, сонным забвением. Если же тебе открыта дверь в мир незримый, если при желании ты можешь общаться с богами и бесами, если сама Смерть ласково касается тебя влажной холодной ладонью, если ты довел себя до такого состояния, что прошлое, настоящее и будущее существуют вокруг тебя одновременно, перемешанные в алхимический, по четким пропорциям составленный коктейль, то никакие земные удовольствия больше не могут быть для тебя желанными. Любое наслаждение – детский лепет по сравнению с чистой радостью, которую дарует ТА сторона.
Я знал, что Колдун мною недоволен. Я больше не был его прислужником, скорее мы жили как соседи. Он перестал обращаться ко мне с бытовыми поручениями – это не значит, что я оставил домашнее хозяйство. Нет, я по-прежнему приносил воду из лесного родника, колол дрова, топил печь, каждый вечер мыл полы травяным отваром – делал всё то, что он от меня раньше требовал.
И поручений магических больше не было – я сам по себе работал, никаких заданий от него не получая.
Однажды, правда, попытался он со мною поговорить, было это за неделю до того, как мы расстались насовсем.
– Помнишь, – сказал Колдун, – предупреждал я тебя? Тот, кто с миром смерти работает, должен крепче других на ногах стоять, а то затянет его воронка, и будет больше он Смерти принадлежать, чем Жизни?
Я мрачно кивнул, прекрасно понимая, куда он клонит.
– И вот это с тобою и случилось. Выбор тебе сделать надо – либо дальше развиваться, либо остаться там, где ты есть, ловить свое темное наслаждение. Ты же наслаждаешься этим смертным мороком, по лицу твоему видно.
