пространством, а потом выныриваешь будто бы заново родившимся. Такому глубокому исцеляющему сну научил меня Колдун. Он считал, что сон – это не просто то, что дано человеку по умолчанию, талант правильного сна надо развивать, и за это воздастся тебе сторицей. Большинство людей спать не умеют – просто дожидаются часа, когда глаза слипаются от усталости, ложатся в первую попавшуюся позу, которая вроде бы кажется им удобной, но на самом деле от нее и спина к утру затекает, и руки немеют. И ныряют в населенный чудищами мир собственного бессознательного – и оттуда, как из глубин темного омута, всплывают босховские сюжеты, случайные лица, страхи, воспоминания, и всё это грубо замешано в словно приготовленный поваром-недоучкой коктейль.
Такие люди не отдыхают по-настоящему, поэтому и в голове их не может быть ясности. Они выживают, а не живут – это какие- то скотские условия неудовлетворенных первичных потребностей. А виною всему – лень ума и привычка к машинальному существованию.
Сну надо учиться – так же как и хорошему, ровному настроению, и – как бы пафосно ни прозвучало – счастью. Те, кто умеют спать правильно, ложатся в постель с ясной головой, в хорошо проветренной, прохладной и чисто убранной комнате, те, кто знают, в каких положениях тело лучше всего расслабляется, глубоко дышат, не балуют себя чрезмерно мягкими перинами, могут полноценно восстановиться всего за несколько часов. А эта байка о восьми часах обязательного сна – спасительная пилюля для заплутавших горожан, которым лень вложить усилия в качество собственной же жизни.
Так вот, с тех пор, как я в лесном доме поселился, сны почти никогда меня не навещали. Я был знаком с техникой ритуального сна – еще в античной Греции был популярен так называемый храмовый сон, который затеивался не для отдыха, а ради получения информации и общения с богами и духами. Я иногда на старом кладбище ночевал – и сон был языком, на котором со мною разговаривали покойники. Заранее настраивался, приходил на конкретную могилу, медитировал, пытался поймать нужную волну, а потом ложился на резиновый туристический коврик и проваливался в морочное состояние, в котором и являлся ко мне искомый человек и сообщал мне всё необходимое.
И вдруг она, Ольга. Всю ночь меня мучила. Сначала я видел ее танцующей, даже не сразу сообразил, что это сон. Потом как-то очнулся, пробудил себя, сходил умыться водой ледяной. Вернулся в постель – и началось снова. Вот она сидит рядом со мною, смотрит так ласково и с такой надеждой, как будто бы я – не я вовсе, а ее вожделенный Потап Потапович. Так до утра продолжалось, и в конце концов я не выдержал и решил насильственно оборвать это издевательство. Заварил крепкий чай, принял контрастный душ, сделал обязательные гимнастические упражнения, во двор отправился на турнике повисеть. Потом достал очешник, который Ольга мне вручила, задумчиво повертел его в руках, открыл. Двумя пальцами поддел волосок Потапа Потаповича – тоненький такой, слабый. К носу поднес – мылом каким-то хозяйственным пахнет, неприятно. И как-то само это получилось – я сначала сделал, а потом пришло осознание – выбросил его в открытую форточку. Предмет, нужный для ритуала, результатов которого Ольга ждала, тоже наверняка сон потеряв. В очешнике остался второй волос, ей принадлежавший – рыжий, завитый в пружинку. Его я аккуратно убрал на место.
Я точно знал, что теперь буду делать.
Выходит, что пути другого у меня теперь и не было.
Случилось это в семидесятые.
Одна пожилая женщина шла вечером мимо кладбища – возвращалась с электрички в свое село, припозднилась немного. Путь ее через лес лежал – тропинка узкая, нет никого, теплый августовский вечер.
Вдруг слышит – то ли кот орет, то ли младенец плачет. Тихо, слабо, она даже остановилась и прислушалась – не померещилось ли? Но нет – плач то ненадолго затихал, то возобновлялся.
Женщина осторожно пошла на источник звука. У оградки немного замешкалась – плач определенно раздавался оттуда, с кладбища.
Смеркалось, небо стало густо-синим, пространство наполнилось ночными запахами летнего Севера – сырость, опадающая августовская листва.
Решившись, женщина отворила калитку и медленно пошла между могил, прислушиваясь. Плач был слабым, приглушенным, как будто плачущему человеку тряпок в рот напихали.
Наконец женщина нашла то место, откуда раздавался плач, – это была могила, и на кресте она увидела знакомое имя. Похоронена в ней была молодая девушка из ее же села, дочь соседей, Галя. Уже лет пять, наверное, прошло. Страшное горе – девушка во сне задохнулась. Не болела ничем, была хохотушка и красавица, и вот однажды утром мать подошла к ее кровати, а та остывшая уже лежит. Мать Гали до сих пор черная от горя ходит, изменилась очень. Нелюдимой стала, сменила сарафаны на коричневые старушечьи платья, постарела, взгляд ее, казалось, навечно в землю уткнулся – иногда даже не поздоровается,
