Болото

тень,
Начинается новый день.
Где-то там посвящают слова богу Джа,
Исповедуются, дрожа,
Вздыхают – мол, тридцать, пора рожать.
Где-то там, в коробке с карандашами
Дремлет Ницше с большими усами,
Спят брахманы, шудры и кшатрии,
Только ясень не спит, пошатываясь,
И ты, тоже шатаясь, спросишь у ясеня.
Он молчит. А ты ему: «Ни… себе!»
Прохожие думают: допился, говорит сам
                                                             с собою.
А ты рассказываешь: где-то прибой
Чьи-то ступни лижет,
И каждая ночь, проведенная не с тобой
Странно, но делает тебя ближе.
А потом летишь точно мяч в ворота
В точку своего невозврата.
Там все свои, и все тебе рады,
Шутят: не пей, мол, вина, Гертруда,
Любят тебя, Иуду,
Как брата.
Ты им рассказываешь под мухой:
Жили-были старик со старухой.
Родила старуха в ночь
Какую-то бестолочь.
Ни подбодрить, ни помочь,
Только тащит из дома мелочь
И пропивает, сволочь.
Первой уходит старуха, старик полгода
                                                         держится,
Каждое утро бреется, смотрит в чужие лица
                                                    и улыбается.
Его спрашивают: «Ну как?», а он: «Что мне
                                                          станется?»
Мается, но старается.
Сохнет, тает, скукоживается,
Мутный взгляд, прозрачная кожица,
Жить – не можется, помереть – не можется.
Наконец рассыпается в пепел, в труху,
Ищет свою старуху
Бессмертным духом.
А ты пьешь виски со льдом,
Носишь клетчатое, куришь мапачо,
Сначала пропьешь дом,
Потом – дачу.
И вот ты ездок беспечный,
Вечный
Бродяга.
За спиною – дорога, в кармане – фляга,
Облака как резаная бумага,
Мизерабль и голодранец,
Каждый день – макабрический танец,
Спишь в пыли, напеваешь про блю валентайнз.
Рассказываешь: смерти нет и времени нет,
Это навязанный бред.
Лучше пойти вброд,
Чем юзать чужой маршрут.
И пусть с возрастом в глубине твоего лица
Проступают черты отца,
Ты берешь трафарет и по трафарету
Выводишь автопортрет.
В каждый день ты вступаешь Каином
Неприкаянным
С окровавленным камнем.
Рассказываешь, бормочешь, ворочаешься в пыли,
Люди плывут мимо, как корабли,
У которых по плану далекие страны и города,
И норд веста кудрявая борода,
И луна, надкушена и тверда
Как буханка ржаного хлеба.
Старый порт, южный крест и седой закат,
Марракакеш, Бристоль, Пор-де-пе, Тиват,
Сто дорог, змеящихся в никуда.
Над тобою небо —
Abyssus abyssum invocat.

Глава 8

Когда-то, давным-давно

С тех пор как Марфа на перекресток ночью сходила, она начала голоса мертвых слышать.

Хоронили старуху из крайнего дома – тихо жила, померла тоже тихо, только на второй день ее хватились. Хорошо, холода уже начались, тело сохранилось. Вошли к ней в дом – а она на постели лежит, спит как будто, и руки сложены на груди, и лицо спокойное. Так выглядят тела людей, которые приняли смерть не как врага, а как гостью, вежливо предупредившую о визите. В доме чистота, на столе – иконка. Как будто бы знала и ждала.