Но не для музыки я так, – для нагнетания
внутри себя иного состояния…
'Поэзия… Разгул… Предел…'
Ты где? Вот, сядь на стул: Тебе
не будет музыки! Отныне “всё и вся” –
не “Ты”, а “я”.
Хоть ненадушен Ты и малодушен, –
поближе уши! И не только слушать, –
записывать теперь изволь
в тетрадь слова для тех, кого пугает
лишь свет дневной, кто обретает
через уход существованье там,
где лишь сплошные “нет” и цифры “ноль”,
а если “ноль” – цена, её не платят.
Я говорю о царстве огненных печатей.
Отсутствие. Ничто. Ничто опять.
Движенья избеги. Но медленно, в покое.
Что сделано – раз-сделано, пора понять.
Ещё: не слушай тех, кто называть
спешит примкнувшего к Ничто “изгоем”.
Ещё: беседу двух людей –
о чём бы ни была – терпеть трудней,
чем тысячеголосый гвалт. При ней,
беседе, не уйти от боли,
возникшей из-за прищемленья воли
меж “ты” и “я”: “два” есть надрез без шва
на теле “мы”. Подай скорей
скоросшиватель для гвоздей,
пригодных при распятии. Не смей
Твоих выбылтывать идей:
заткни их в задницы блядей.
Среди людей в любые дни
я значусь как число “13”.
Но ни к чему и мне они –
я бы смогла ни с кем не знаться.
Подай мне посему и сон,
а также кофе с молоком.
Несладкий, чтоб не разоряться.
Из снов подай мне только беспредметные.
Свет убивает знания запретные.
С рассветом вседоступным начинаются забеги
крысиные, где победивших не было вовеки.
Ещё: сильнейшему из криков раздаться не случилось.
Желаннейшее из желаний – то, что не осуществилось.
В морях беспечности и смеха лежат течения из слёз.
Во всём таится всё – и в этом лежит секрет метаморфоз.
Не уходи в глубины “я” – пусть, так сказать, глубины
пробулькаются сами пузырями из трясины.
Ещё: на всё, что “есть”, мне было наплевать.
Люблю я только то, что “будет” никогда опять.
Вообрази ещё такое:
мой голос всех лишит покоя,
поскольку острое, нагое,
стрелой вонзится слово в пуп.
И даже стрелки виновато
на всех смешались циферблатах.
В часовщики идти мне надо:
мои глаза – как пара луп.
Нет, мне не быть кудрявой Музой
с глазами вязкими медузы,
и никакие в мире узы
лишить меня моих скорлуп
не в состояньи. “Одиноко” –
точнейшее из слов; ни слога
в него не втиснешь – равнобоко
оно и равнооко. С губ
моих теперь слетают фразы
из прочих слов – и в пересказе
они гласят, что Ты мне люб.
Вообрази ещё бессвязный сон:
отрывок женской почему-то речи,
произнесённой на немецком языке,
отрывок лишь, как шпиль, и только он,
готической постройки вдалеке, –
слова, что сон есть потеснившаяся боль.
Что б это значило? Тем паче – на наречьи,
где смысл не вяжется с звучанием: “яволь”,
к примеру, значит “хорошо”, а не “уволь”.
Поскольку я немецкий знаю плохо, роль
в хозяйстве важную играет он моём:
чем меньше нам язык знаком,
тем проще не кривить душой на нём.
А по-немецки что ни слово – то в спину нож; автомобиль,
влетевший – тоже сзади – в твой на скорости 120 миль…
Бессвязный сон. Сухие губы. За ними – брешь и желтизна.
Над ними – дождь арийский. Грубый. И произносит “Да!” она.
Но по-немецки. Затопила это “Да!” вода.
Смутила глаз её прозрачность, размыла их небесный цвет,
тот самый, что сама разлила, окрасив им весь белый свет, –
и повторила отраженьем всего и вся (сказал Платон)
очей первоначальных краски размытой каждый полутон.
Теперь – о тёмном глазе. Тёмный
хранит и отвергает Слово.
Того хранит и отвергает, Кто именем не именован.
Хранит и отвергает мир, хранит и отвергает снова.
Он – “Нет” всегда тому, что “Да”.
“Нет” – вот его первооснова.
Ещё задача вот какая
Тебе: понять кто я такая.
