нем знаешь? — спрашиваю его я, пытаясь скрыть растущее отчаяние.
— Я не знаю, кто твой отец? — уклончиво говорит Рид.
— Ладно, но ты подозреваешь, что это он? — спрашиваю я с упорным постоянством.
Взгляд Рида смягчился:
— Что ты имеешь в виду? — спросил он.
— Может быть, я еще не решила. Я подумала, что если бы у меня было немного времени, чтобы я смогла во всем разобраться, но видимо, я не права, — мягко говорю я. — Не бери в голову. Я должна знать, то, что ты знаешь. Ты должен рассказать мне, что происходит. Может быть, ты скажешь мне, почему я продолжаю снова и снова видеть один и тот же кошмар.
— У тебя было видение? — внезапно спрашивает он, ища ответ на моем лице.
— Ну, я не уверена, что ты можешь называть это «ведением». Скорее, это кошмар, который повторяется каждую ночь. Как ты думаешь, что это значит? — спрашиваю его я.
Его губы были плотно сжаты.
— Ты знаешь, но ничего мне не скажешь? — в отчаянии спрашиваю я. — Ладно, как на счет более простого вопроса. Почему каждый раз, когда я тебя вижу, в моем животе словно порхают тысячи бабочек? И я не имею в виду, что когда я вижу тебя, а имею в виду, до того, как вижу тебя, — поинтересовалась я, ища его лицо.
Этот вопрос заставляет его удивиться, потому что его лицо изменяется от угрюмого, до самодовольного, но он не отвечает.
— Я могу сказать одно, я буду сожалеть о том, что задала тебе этот вопрос, — говорю я, бормоча про себя.
Он перестает улыбаться, и говорит:
— Я не могу тебе ничего сказать. Может быть, ты, что-то совершенно другое. И прежде чем что-то делать, я должен быть совершенно уверен. Если ты та, кто я думаю, ты не поверишь мне, и не захочешь доказательств, и я не могу тебе сейчас их дать. Я даже не знаю, должен ли помогать тебе, — мрачно говорит он. — Но поскольку ты здесь, и видимо здесь живешь, мы должны посмотреть, что можем сделать, чтобы скрыть тебя, по крайней мере, до тех пор, пока я не буду в тебе уверен.
— Почему я должна тебе верить? — спрашиваю я, прищурившийся. — Ты не скрываешь того, что ненавидишь меня.
Его взгляд смягчился.
— Ненавижу тебя? — спрашивает он. — Не так сильно, как ты думаешь.
А тут еще это… что это было… бабочки? Это не плохо, или плохо?
Я почти верю в то, что он дразнит меня; разве это не самое смешное объяснение, которое я когда-либо слышала.
— Я знаю, что пожалею, что задала тебе этот вопрос, — краснея от стыда, бормочу я. — Я просто переживаю, какой скучной стала моя жизнь.
— Ты хочешь быть осторожной, да Женевьева? — спрашивает он, беря из моих рук регистрационную карточку.
Сглаживая ситуацию, он добавляет в список моих предметов в девять часов класс физики доктора Фэрроу.
— Что ты говоришь? Я так, растерялась, — говорю я, беря свою карточку, едва взглянув на него. — Так на чем мы сейчас остановимся?
— Мы не будем принимать какие-либо решения, пока не узнаем, больше друг о друге, — просто сказал Рид, с непринужденной грацией, которую трудно с имитировать, садясь в свое кресло.
— Итак, когда я узнаю, что ты знаешь обо мне? — спрашиваю я, не желая его отпускать. Когда он пожимает плечами, я задаю вопросы, ответов на которые боюсь больше всего.
— Как долго это будет продолжаться… я имею в виду, как много пройдет времени, пока акулы начнут кружиться, и кто такие акулы, и зачем им я?
- Женевьева, это твое призвание, — говорит Рид, сидя неподвижно. — Лучше поторопись записаться на все занятия.
Я киваю в знак согласия. Как в тумане я иду к следующему столу, и прихожу в себя только тогда, когда понимаю, что кто-то дает мне мой студенческий билет с моей фотографией. После этого, я очень быстро заканчиваю регистрацию.
Я должна была испытывать эйфорию от заполнения моего расписания, но вместо этого чувствую страх от того, что не смогу часто его видеть.
Закончив с регистрацией, я иду в союз. В автомате покупаю бутылку воды. Видимо, чувство страха, заставляет много пить. Сделав быстрый глоток, чтобы очистить горло, я ищу указатель с направлением в союз, и посмотреть, там ли еще Рассел.
Я увидела его, сидящим возле окна. Его легко найти, потому, что даже сидя он высокий. Рассел вытянул под столом свои
