Ём показывал на бутылку. Я кивнула. Не думая. Что мне терять? Бордовая жидкость наполнила вторую кружку.
– За тебя, – сказал он, поднимая свою.
– Погоди! – Что-то толкнуло меня, я схватила его за руку и остановила.
Если я не могу изменить судьбу, я, по крайней мере, могу сделать свой выбор.
Держа его ладонь обеими руками, я склонилась к его кружке, выдохнула, как будто ныряла под воду, – и выпила до дна.
Всё, до капли.
Вместе со жребием, растворённым в нём.
И закрыла глаза.
– Ну как? – слышу через секунду. И после паузы: – Вкусно?
Приоткрываю один глаз.
Ём. Сидит и смотрит на меня.
– Не такое хорошее, конечно, как у меня дома, но тоже ничего. Римми, клавишник, из Испании привёз. Ещё будешь?
– Погоди.
Я жду. Но ничего не происходит. Тёплая волна зарождается внизу живота и разбегается по телу. Хлещет по сосудам. Окрашивает бордовым кровь. Озаряет её пьяным солнцем.
И что же это, что бьётся пульсом в шее, в коленях, в руках? Это ли жизнь?
– Ём, что это? Ведь я… ведь мне… ничего?
Он сидит и улыбается. И смотрит на меня так, что я не могу этот взгляд не узнать: он смотрит на меня, как Яр. Яр, мой солнечный брат, победитель смерти.
– Было нельзя. Ничего нельзя. Даже воды. Глотка воды. Мы ведь нежити. Тени. Мы ведь…
– Ещё? – улыбается он и тянется к бутылке. А я смотрю на свои руки. Как во сне. Они не прозрачны.
– Погоди! – Догадка докатывает до головы и ударяет в мозг алым: – Надо проверить. Дай. Дай сюда!
Меня трясёт. Хватаю штопор и с силой всаживаю в ладонь. Слышу, как лопается кожа. Вынимаю. Штопор красный. Из раны, пульсируя, бьёт кровь.
– Ты чего? Отдай! – кричит Ём и вырывает штопор у меня из рук, отбрасывает. Вскакивает, дёргает меня с колен. Смотрит то мне в глаза, то на рану.
Прокатывается гром. Первые капли, огромные, тугие, разбиваются о крышу палатки. И сразу ливень.
– Ём! Ём, смотри: я живая!
Вытягиваю вперед руку. Кровь заливает ладонь.
– Вот балбеска! Чёрт, и нет ведь ничего…
Меня трясёт как в лихорадке. Он отводит меня в угол, сажает на раскинутый поверх ковриков спальный мешок, а сам рыщет по палатке, что-то ищет в вещах, потом стягивает с себя футболку и рвёт ее одним сильным движением.
Над нами рвётся от грома небо. По поляне с визгом разбегаются люди. Кто-то истошно вопит: «Ура!» а чуть дальше: «Слава Роду! Да?ждю слава!» Я слышу, как тарабанит по тенту, тарабанит по сцене, тарабанит по тёмной воде в реке и как шипят, потухая, купальские костры.
– Я живая, Ём! – лепечу. – Ты не понимаешь: живая!
– Ещё бы, – фыркает он, опускаясь передо мной на колени и хватая мою ладонь. – Люди от такого не помирают.
Меня продирает морозом от его слов. Пытаюсь заглянуть ему в глаза – но он сосредоточенно перематывает мне руку. Новая мысль вспыхивает в голове:
– Яр! Надо Яру сказать!
Рывком к выходу.
– Куда! Ну что за чучело! Иди сюда! Надо же перевязать.
Он сажает меня на место и садится рядом, продолжает перевязывать мне ладонь, а я вспоминаю, что Яра больше нет, и нежданная боль взрывается в сердце. И сразу слёзы. Сижу и рыдаю, глядя на Ёма, но тут понимаю, что Яру уже ведомо всё, что там, где он теперь, ему открылось всё то же, что мне, – иначе не были бы мы с ним брат и сестра, не были бы единое целое, две души одного дерева, две стороны его.
– Ну что ещё? – Ём поднимает глаза. – Что ещё случилось? Вот человек!.. – качает головой.
Мне смешно от его слов. И смешно, и больно, и от смеха со слезами я начинаю икать. Как странно всё, странно, но брат,
