за инструментом. Сейчас уснёт, не заметив. Это тоже очень просто, проще, чем замок.
На площадке, в углу за лифтовой шахтой дремал огненно-воздушный, призрачный, сотканный из лепестков холодного пламени дракон – Цезарь, дорогой мой ифрит. Яр послал его за мной. Волнуется. Конечно, ничего со мной не случится, но брат всё равно порой волнуется и отправляет Цезаря. Почуяв меня, дракон повёл носом, отцепился от потолка и с тихим шелестом потёк следом.
А над Москвою ночь. Ах, какая ночь! От Тверской до Чистых прудов – плотная, тугая. Стылый воздух, луж искрящихся сиянье. Свет полной луны, вечной луны заполнял улицы и переулки древнего города. Тень грешного Якоба Брюса мелькала по стенам на уровне второго этажа. Я старалась не думать о Ёме. Старалась вообще не думать. Идти и пить город. Идти и пить его ночь, его холодную, потустороннюю свободу. О, тот не знает её, кто не глядел этому городу в душу. В чёрную его, тонущую в веках, реющую над лихолетьями душу. И тот не видел её, кто не бродил ночами по переулкам Китай-города и Лубянки, от Арбатских двориков до Чистых прудов, не смыкал разбитого Бульварного, не видел стен Кремля в язвах времени.
От Тверской до Мясницкой. Блестели под ногами лужи, и ночь плыла над Москвою, и луна топила её неистовым сияньем, и я не могла уже не думать о Ёме.
А над городом стояла, всё побеждая, пьяная, нагая, молодая совсем весна.
Глава 3
Джуда
Тополь единственный изо всех деревьев имеет две души: солнечную и лунную. Первую видно днём, и она неотличима от душ берёзы или клёна. Вторую можно разглядеть только ночью, когда весь тополь стоит в серебре, как река, полная рыбы. Река эта проистекает с неба на землю, и рыба кипит в лунном свете, как тополь, искрящийся на ночном ветру.
Лунная сторона – это я, солнечная – мой брат, Яр. Я порой так и представляю нас сидящими на одном дереве. Я слева, он справа; он на солнечной стороне, я на лунной, и между нами проходит граница суток.
У нас с ним всё на двоих. Одно имя, одно пробуждение – и только люди, ради которых мы выходим из Леса, разные. Яр всегда знает, что делаю я, а я – что происходит с ним, как если бы это было со мною. Поэтому он считает, что некогда мы были одной сущностью, бинарной и гермафродитной, как всякая нежить, а потом разделились.
У нас с ним и жребий один на двоих, поэтому судьбу своего человека выбирает только тот, кто делает это первым: жить или нет. Второму достанется то, что осталось, – маленький матовый шарик, горошина, жемчужина, белая или чёрная – дар жизни или лёгкой смерти. Первая спасает от всего: от отравлений, удушья, вскрытых вен, разбитой головы, харакири, оружейного выстрела в любую часть тела, в том числе в висок. А вторая помогает только от одного – от жизни. Но обе сработают, лишь когда человек приблизился к порогу. Сам. Мы здесь всегда ради самоубийц.
В ГУМе по утрам гулко, просторно. Мы сидим в кофейне на верхнем этаже, под самой крышей, и снопы света бьют в стеклянный свод. С моста над этажами видно насквозь всю прозрачную, стеклянную громаду здания, фонтан, искусственные деревья, стенды и выставленный для рекламы автомобиль. Перегнувшись через перила, я наслаждаюсь игрой света в стёклах витрин. Много света и воздуха. Много простора, и гулкие, редкие звуки долго гуляют внизу. Как в горах.
– Это самый могучий флегматик изо всех, кого я когда-либо встречала! – громко рассказывает Евгения. Говорят по- французски. Они могли бы выбрать любой язык, но о деле предпочитают по-французски. Не спрашивайте меня почему. – Я не представляю, что надо сделать, чтобы вывести эту рыбину из себя.
– Ты с ним говорила? – спрашивает Яр, переворачивая страницы меню. Делает вид, что выбирает. Хотя все мы знаем, что возьмём только кофе. Маленький. Эспрессо. И двойной эспрессо – для Евгении.
– Я приходила к нему в контору. Знакомилась. Пыталась настроить контакт. Какое там! – Она расстроенно взмахивает руками.
Официанты поглядывают из-за стойки. Наконец одна девушка подходит к нам.
– А, дорогуша, наконец-то! – говорит ей Женя по-русски. – Четыре кофе, пожалуйста. Без молока.
