– Почему нельзя? – почти по-человечески удивился Мердок. Похоже, об этом культе он слышал впервые. Хотя немудрено, ведь в нашей империи только зарегистрированных религий больше двухсот. – В этом случае произойдут какие-нибудь несчастья?
– Нет, – хмыкнула я. – Просто Кодекс об административных правонарушениях запрещает нецензурную брань в общественных местах.
– Весьма похвально, Стравински, – отозвался Мердок серьезно. – Столь уважительное отношение к закону я горячо одобряю.
И все-таки он зануда!
– Благодарю, господин следователь! – откликнулась я, из последних сил удерживая серьезную мину. – Польщена вашей высокой оценкой.
Кажется, это заразно. Высокий слог и не менее высокие принципы. Вот только что он делает с ними в полиции?!
«Надо сегодня заглянуть к троллям, – решила я. – Поблагодарить за помощь, а заодно проветрить мозги от лишнего пафоса».
Мердок прошелся вдоль окна, отвернулся, заложив руки за спину.
– Позвольте личный вопрос? – вдруг спросил он.
«Валяйте!» – едва не ляпнула я (все же бабуля права в одном – постоянное общение с противоправными элементами сильно обедняет лексикон!), но вовремя одумалась.
А, пропадать – так с музыкой! И я вновь вынула сигареты.
– Задавайте.
Мердок обернулся и внимательно посмотрел на меня:
– Если вашего бога нельзя называть, то как же вы ему молитесь?
С минуту я переваривала этот неожиданный вопрос, делая вид, что прикуриваю.
Затянулась и сказала честно:
– А зачем ему молиться? Я просто верю, что он есть. А рассчитывать стоит только на себя.
– О. – После паузы следователь повторил: – Весьма похвально.
Я молча курила, и Мердок, поморщившись, продолжил нетерпеливо:
– Полагаю, на этом все, Стравински? Можете быть свободны. Если не ошибаюсь, у вас сегодня выходной?
– Не ошибаетесь, господин следователь, – ответила я, борясь с желанием выдохнуть дым прямо ему в лицо.
– Тогда до свидания, домовой Стравински! – церемонно произнес он и вежливо наклонил голову.
– До свидания, следователь Мердок! – в тон ему откликнулась я.
Ну почему если мужчина красавец, то совершенно невыносим?
После его ухода я уже без особого удовольствия докурила и отправилась вызволять Розу из лап художника.
Хотя, судя по тому, как пунцовели его уши и блестели глаза, вызволять следовало беднягу Роббинса.
Сестренка в легком ситцевом платьице смотрелась в дежурке как отличница в детской комнате полиции.
Я остановилась на пороге, решив понаблюдать за представлением.
На столе перед Розой стояла чашка чая, блюдце с трогательным одиноким печеньицем и даже чахлый бутон (похоже, с ближайшей клумбы) в пивной банке. А Роббинс нес какую-то чушь о том, что Роза настоящий цветок, способный украсить собой даже эти казенные стены, и просил ее позировать для портрета.
– Знали бы вы, как мне надоело рисовать эти уголовные рожи! – вещал он с чувством. – А ваше милое лицо… и фигура…
Роза краснела и хлопала длиннющими ресницами – то ли ради тренировки, то ли действительно смутившись.
– Надеюсь, вы в курсе, что моя сестра несовершеннолетняя? – напомнила я негромко.
Роббинс дернулся, ойкнул, опрокинул стакан с карандашами, засуетился…
Роза послала мне укоризненный взгляд и наклонилась, помогая ему собрать рассыпавшиеся мелочи.
Бедняга-художник совсем растерялся, так близко узрев роскошный бюст Розы. Он машинально пытался собрать карандаши, но сложно делать это не глядя, а оторваться от пленительного зрелища он был не в силах.
– Роза! – не выдержала я этого издевательства. – Пойдем. У меня еще куча дел.
Она послушно встала, а у Роббинса сделалось такое лицо, будто он вот-вот заплачет.
– Мы как-нибудь еще заглянем, – пообещала я, сжалившись. – Проведу экскурсию. Ну и вдруг опознавать придется?
– О! – Лицо художника просветлело. – Конечно-конечно! Буду ждать. Вот.
И проводил Розочку влюбленным взглядом…
