Вратам.
Ветер не ослабевал, и они все так же летели, бо?льшую часть дня аквапланируя. В итоге им хватило всего четыре дня, чтобы пройти по своему радиусу моря Эллады. На четвертый, ближе к вечеру, паруса затрепетали, и корпус опустился обратно на воду с ее перекатывающимися гребнями волн. На севере появилась земля – сразу по всему горизонту. Это был край огромного бассейна, вроде горного хребта без вершин, – гигантский вал склона, похожий на внутреннюю стенку кратера, коей, несомненно, и являлся. Да, он был по-настоящему огромен и буквально поразил этим Майю. А когда они приблизились к суше и поплыли на запад в сторону Одессы – они все-таки оказались восточнее города, несмотря на то, что учитывали круговое течение, – она залезла по вантам и сумела разглядеть пляж, который сама создала. Это была широкая полоса, за которой возвышались поросшие травой дюны и то тут, то там бежали ручьи. Красивое побережье, в самых окрестностях Одессы, а значит – часть красоты Одессы, часть ее города.
На западе поверх волн стали просматриваться неровные пики гор Геллеспонт, далекие и мелкие, они составляли противоположность гладкой возвышенности, тянущейся по северной стороне. Из этого следовало, что они уже были почти на месте. Майя забралась по вантам еще выше. И увидела ее на подъеме северного склона – самые верхние ряды парков и зданий, и все зеленое и белое, бирюзовое и терракотовое. А затем и раскидистый центр города, выгнутый, как амфитеатр с видом на гавань вместо сцены. Та появлялась на горизонте постепенно: сначала белый маяк, затем статуя Аркадия, волнорез, целая тысяча мачт на пристани и, наконец, множество крыш и деревьев за пятнистым бетоном береговой дамбы. Одесса.
Майя поспешно слезла с вантов, чуть ли не как настоящий матрос, и заключила в объятия нескольких членов экипажа и Мишеля, улыбаясь и чувствуя, как их обдувал ветер. При входе в гавань паруса посворачивались на мачтах, как потревоженные улитки. Корабль занял место на стоянке между пирсами, и они спустились по трапу, прошли по доку, через пристани и оказались в прибрежном парке. Они прибыли. Голубой трамвай все так же лязгал, проезжая по улице сразу за парком.
Майя и Мишель, держась за руки, спустились по дороге, идущей вдоль обрыва. Они разглядывали лавки с едой и маленькие летние кафе по другую сторону улицы. Все названия вроде бы были новыми – ни одно не оказалось знакомым, но таковы были особенности работы ресторанов. Все они мало изменились, и город, поднимающийся от набережной, терраса за террасой, выглядел точь-в-точь таким же, каким они его запомнили.
– Вот «Одеон», а это «Синтер»…
– Там я работала в «Дип-Уотерс», интересно, чем они сейчас занимаются?
– Думаю, многие из этих ребят сейчас поддерживают уровень моря. С этой водой всегда есть чем заняться.
– Это точно.
Вскоре они подошли к старому жилому зданию «Праксиса». Его стены густо оплел плющ, белый гипс обесцветился, голубые ставни потускнели. Мишель заметил, что его хорошо было бы привести в порядок, но Майе нравилось и так: отдавало стариной. На третьем этаже она заметила старое окно кухни и балкон, а рядом – окно Спенсера. Сам он должен был быть дома.
И они вошли в ворота, поздоровались с новым консьержем, и действительно – Спенсер оказался дома, по крайней мере, физически: он скончался несколько часов назад.
Это ничего особо не меняло. Майя не виделась со Спенсером Джексоном годами, как не особо виделась, даже когда они были соседями, и вообще не так уж хорошо его знала. Его вообще никто не знал хорошо. Спенсер был одним из самых загадочных членов первой сотни, а это говорило о многом. Он всегда держался сам по себе, жил собственной жизнью. И часть своей жизни на поверхности пользовался вымышленным именем – он шпионил для сил безопасности в каньоне Касэя почти двадцать лет, вплоть до ночи, когда они взорвали город и спасли Сакса и его самого. Двадцать лет играть чью-то роль, следовать легенде, ни с кем не разговаривать по душам, – какой отпечаток могли наложить эти годы? Но Спенсер всегда был замкнут, скрытен, весь в себе. Так что это, может быть, ничего не меняло и для него. Он вроде бы хорошо себя чувствовал все эти годы в Одессе, постоянно проходил терапию у Мишеля, временами много пил, но здорово было иметь такого соседа и друга – спокойного, верного, надежного. И он, безусловно, продолжал работать: его проекты с конструкторами-богдановистами никогда не останавливались – ни во время его двойной жизни, ни после них. Он был выдающимся конструктором. И его наброски, сделанные ручкой, были прекрасны. Но что происходит с человеком после двадцати лет двойственности? Может быть, все его личности стали ложными. Майя никогда об этом не задумывалась и не могла такого себе представить. И сейчас, собирая его вещи в пустой квартире, она размышляла над тем, что никогда не приходило ей в голову прежде, – как Спенсеру удавалось жить так закрыто? Это было очень странное достижение. В слезах она сказала Мишелю:
– Ты должен был обо всех думать!
Он лишь кивнул. Спенсер был одним из его лучших друзей.
А в следующие несколько дней на его похороны прибыло на удивление много людей. Сакс, Надя, Михаил, Зейк и Назик, Роальд,
