звонок оказался необычным. Дэк нажал медную кнопку, и в глубинах дома заиграла нежная музыка, причем так тихо, на пределе слышимости, что стало ясно: дверь тоже непростая.
Открыл человек, идеально выбритый и причесанный, окинул пристальным взглядом, исполнил поклон, и Дэк сразу же почувствовал себя плохо одетым и непозволительно молодым. Смущенный сообразно своему рангу, шагнул за ним.
За дверью был вестибюль, отделанный в старинном духе. Стулья и длинный стол казались музейными экспонатами – и по резной своей красоте, и по тому, как чужды они были кондиционированному воздуху, мелодичному звоночку в тишине. Веселые бородатые воины не поднимались с этих стульев, воздымая кубки, на стол не водружали вепря, запеченного целиком – последние лет двести этой столешницы не касалось ничего тяжелее листков бумаги.
Светловолосый человек в хорошем костюме уже спускался к ним по винтовой лестнице.
– А, здравствуйте, господин Закаста, рад вас видеть!
– Здравствуйте, господин Кайтале. Я не опоздал?
– Нет-нет, даже пришли раньше, очень любезно… Спасибо, Арсави, можете идти. Дэк, прежде чем мы приступим к основной части… Простая формальность, прошу отнестись с пониманием, все же наш с вами работодатель довольно высокопоставленное лицо… У вас нет возражений против приборного тестирования? Стандартный протокол, без личных зон, строжайшая конфиденциальность – это не наша фантазия, это обязательное условие для всех, кто вступает в контакт с государственным чиновником ранга господина Сегонти. Вы не против?
– Нет, если это нужно.
«Приборное тестирование» было эвфемизмом ментоскопирования – визуализации мысленных образов. Этот обычай аборигенов не то чтобы представлял проблему, но докучал.
Кабинет с ментоскопом был на третьем этаже. Господин Кайтале сам занял место оператора.
– Расскажите, пожалуйста, о себе. С самого детства, если не трудно.
Дэк перевел дыхание, сосредоточился. Демонстрировать ментограммы на саракшианской технике он учился специально. Как раньше, если верить книгам, люди учились напрягать горло, показывая его врачу, чтобы тот не полез ложечкой слишком глубоко.
– Детство я провел в деревне. Мама была хонтийкой, я ее почти не помню, язык учил по книгам…
Здешние приборы великолепно распознавали образы, а в вербальной и логической сфере слепли (вероятно, потому, что большинство исследований выполнялось на мозге животных). Ментограммы были немым кино с редкими размазанными субтитрами. Этого хватало, чтобы уличить изменника родины или шпиона – зрительные образы здесь умели извлекать из сознания изощренными ассоциативными методами, против воли испытуемого. Но если нет зрительных образов, нет и улики. Поэтому прогрессоры на Саракше во время каждого контакта вне легенды принимали препараты, препятствующие формированию долговременных образных воспоминаний. Левополушарная, вербальная память при этом оставалась в целости. Они ничего не забывали, могли рассказать словами все, что происходило, например, при последнем визите на Базу: снежинки, взвихренные ветром при посадке, медицинское, спортивное и лингвистическое тестирование… Но за этим не стояло картин, и ни один саракшианский ментоскопист не смог бы это прочитать. Старые же, еще земные воспоминания за давностью времени трудно атрибутировались, и ментоскописты обычно принимали их за сновидения либо галлюцинации. Будь иначе, некий Мак Сим недолго бы задержался в «Волшебном путешествии»…
– Отец тоже умер рано, других родственников у меня не было. В деревне меня не очень-то любили.
– Вы бывали в городах Центральных Губерний? Хоть в каком-нибудь городе?
– Не.
