Тут делают газету, сообразил он. Это редакция. А Эрте, стало быть, журналистка?
Овальный стол посредине зала был уставлен грязными чашками – то ли здесь работало человек тридцать, то ли не было принято мыть за собой посуду. Дальше, у стены между окнами… две коряги. Просто ветвистые коряги, выброшенные штормом на берег, одна совсем черная, другая посветлее. Инструменты резчика их почти не коснулись, разве что зашлифовали сломы причудливо изогнутых ветвей. Та, что потемнее, лежала поверх светлой. И было в этих обломках дерева что-то – то ли ствол светленькой так выгнулся, то ли черненькая так уперлась ветками в коврик… нет, ничего явно непристойного и даже ничего зооморфного – дерево как дерево, но спокойно миновать их взглядом было невозможно. Дэка даже в краску бросило.
– Любуешься? – вопросили за спиной. Он неторопливо обернулся.
– Любуюсь. Что это вообще такое?
– Это Арви, он наш верстальщик и художественный редактор. Он в художке учится, на скульптуре, но эту работу ему не позволили оставить в мастерской.
– И почему бы это? – удивился Дэк. Эрте фыркнула, но тут же стала серьезной и шагнула к двери у дальней стены. Осторожно нажала на ручку, оглянулась и поманила за собой.
В другой комнате курили, да так, что воздух помутнел и в нем обозначились полосы света от окна. Вокруг стола сидели семеро, пять мужчин и две женщины. Клетчатый тоже был здесь, его лист лежал перед человеком во главе стола. В руке человека дымилась короткая рыбацкая трубка, и бороду он носил по морскому обычаю, без усов.
– Вот это – другое дело, – говорил человек с трубкой, пристукивая пальцем по листу, – совершенно другое дело! Лин, ты пойми, я не учу тебя писать, я администрация, ты золотое перо. Но нам не нужны отчеты о том, как он с ней поступил и сколько раз. Точно так же, как истории о двухголовых курицах, морских чудовищах и новорожденных младенцах, декламирующих поэмы. Это мило, но с этим – не к нам. А вот то, что контракт подписали с одним, работают другие, а деньги получают третьи, причем никому не известные лица, – это чудо по нашей части, понимаешь, о чем я?
– Я понял, – отозвался клетчатый и подчеркнул понимание недовольной гримасой. – А как насчет эмоций? Не боишься, что читателю будет скучно?
– Делай так, чтобы не было скучно, тебе это нетрудно, – благодушно отвечал человек с трубкой. – Только не надо вот этого… Есть много способов.
– Я думал, наша задача – зацепить читателя, вызвать эмоциональный отклик.
– Нет, не-ет, что ты! Эмоциональные отклики вызывают все, деваться некуда от эмоций, эмиссий, эманаций! И это, в конечном счете, бессмысленно – как говорится, сколько мельница ни шумела, а у мельника внук. Наша задача совершенно иная… Что, Эрте?
– Художник пришел, господин Мелга, – благонравным голосом ответила девушка, – тот, о ком я говорила, студент архитектурного факультета.
Совершенно невинный обмен репликами даже по местным меркам, но Дэк увидел: то, что рассказывала сестра одногруппницы или кто там еще, – правда. В самом деле, бородатому господину Мелге было за сорок. Он удивился тому, как задело его это маленькое открытие.
– Это Дэк Закаста. А это господин Дандере Мелга, главный редактор «Пересчета».
– Отлично. Что ж, господин Закаста: о полиграфии имеете представление? О производственном процессе? Нет? Ладно. Арви, Локса, поговорите с ним, а мы пока продолжим. Наша задача, многоуважаемый господин обозреватель, – вызывать такой отклик, который нельзя просто выкинуть из головы…
Арви, верстальщик и скульптор по дереву, оказался долговязым парнем лет двадцати, с диковато-пристальным взглядом. Локса, репортер и фотограф, выглядел старше, но говорить предоставил Арви. Они вернулись в большую комнату, Локса сдвинул чашки, придирчиво выбрал из них три, ополоснул из чайника, воду слил в цветочный горшок и, забрав чайник, удалился. Арви поднял к потолку выпуклые бледные глазища, как бы что-то обдумывая, потом посмотрел на Дэка:
– Ага. Ну ты вообще знаешь, как делается газета?..
Через четверть часа Дэк понял, почему слово «напечатали» аборигены произносили с таким пиететом, будто речь шла о громадной жизненной удаче или денежном выигрыше. Будь то письмо в газету, стихотворение про любовь, научная статья – «напечатали» было победой само по себе, независимо от того, кто потом прочел напечатанное и что сказал. Дело было не только в цензуре, даже не в отсутствии Вселенской (или хотя бы Всемирной) Сети с БВИ. Тиражирование текстов на Саракше было чудовищно сложным процессом, и сам факт, что текст удостоился «набора», косвенно подтверждал его высокую ценность. А те, кто по долгу службы каждый день писали слова, имеющие быть напечатанными, считались своего рода элитой: не всегда богатой, но гордой.
