поплыву, как Улисс. Уж поплыву так поплыву! Венеция ведь. Сан-Марко, дворец Дожей, кладбища подводные. Вот. Ну, умылся, вычистил зубы, покакал в туалете. Потом опять умылся… Я всегда, после того, как покакаю, сразу умываюсь. Вот. Ну и уже оделся. Но захотел есть, как всякий честный немец. Думаю – спуститься вниз, позавтракать? Гнусно! Рожи какие-то утром видеть – гнусно! Гнусно! – Он зажмурился, потряс головой. – И решил заказать себе в номер. Но не завтрак этот свинский, кофе с булочкой да сыр вонючий, а нормальный обед. Позвонил, спросил меню. Выбрал кролика в белом вине. И приносят мне кролика в белом вине. Целого. И как я, господа, увидал этого кролика, я просто совсем забыл, где я и что я. Лежит на таком блюде совсем как гусь рождественский. Но это не гусь, а кролик! Вот в чем штука! Я прямо руками взял его и стал есть. Съел прямо с костями. То есть я их не глотал, конечно. А жевал отдельно, тщательным образом жевал, жевал и проглатывал, когда они уже размягчались. Таким образом съел всего кролика. Вот. И заказал второго. И самое поразительное! Приносят мне точно такого же кролика! И вкус точно такой же! Я снова руками за него взялся, а жир так и потек. Так и потек. И вот, господа, съел я обе задние ноги, берусь за переднюю. И вдруг вижу в этой ноге отверстие. А из этого отверстия…
– Иосиф, я давно тебя хотел спросить, – перебил Морелля жующий Гитлер, – почему в России никогда не было философов с мировым именем?
Сталин пожал плечами:
– Не знаю. Я никогда профессионально не занимался философией. Спроси моего друга графа Хрущева. Он профессиональный философ.
Гитлер посмотрел на графа.
– Вопрос серьезный, господин рейхсканцлер, – вытер плотоядные губы граф. – В России не может быть философии по определению.
– Почему?
– Нет разницы между феноменальным и ноуменальным. В такой ситуации философу делать нечего.
– Что же ему остается делать, если он родился философом? – поднял брови Гитлер.
– Мечтать! – ответил за Хрущева фон Риббентроп. – Русские философы не философствуют, а мечтают. Мой фюрер, я пытался читать Соловьева и Бердяева. Это литература, а не философия.
– Зато у русских замечательные писатели! – воскликнула Рифеншталь. – И музыка! Музыка! Я обожаю Скрябина!
– А я Рахманинова, – захрустела Ева сушеной уткой. – Его прелюдии бесподобны.
– И все-таки странно, что в такой великой стране нет философии. – Гитлер задумчиво оторвал голову у заливного поросенка, посмотрел на нее и откусил пятачок.
– Какой прок в философии! – дернула плечами Лени. – Я ни разу в жизни не открыла Канта! Но сняла три великих фильма!
– О да. Это правда, – кивнула Надежда, расправляясь с налимьей молокой. – Лени, милая, я не могу забыть этой сцены из “Триумфа воли”… когда фюрер
– Я не люблю цвет в кинематографе, госпожа Аллилуева. Цвет убивает тайну.
– Эйзенштейн говорит то же самое, – вставил Яков.
– Эйзенштейн? – спросил Геринг. – Он жив?
– Конечно, – улыбнулась Надежда. – Наш великий Эйзенштейн жив, здоров и полон новых замыслов. Он хочет снимать “Преступление и наказание”.
– Странно… – Геринг переглянулся с Гитлером. – А я думал…
– Что он погиб во время прошлогоднего еврейского погрома? – Сталин запил кусок цапли рейнским.
– Я… что-то слышал подобное, – кивнул Геринг.
– Это “утка”, запущенная нашими врагами, – заметил Сталин.
– Пуритане всего оставшегося мира клевещут на вас, Иосиф, – заметил Гитлер. – Еврейский вопрос в России и твое нестандартное решение его не дает им покоя.
– Решение еврейского вопроса, Адольф, требует деликатности. Оно не должно сводиться к тупому уничтожению евреев, – проговорил Сталин.
– Скажи это мяснику Рузвельту, – усмехнулся Гитлер.
Сталин внимательно посмотрел на него:
– Придет время, друг мой, и мы вместе с тобой скажем ему это. Но не словами. А водородными бомбами.
– Я не против, Иосиф. Но у нас всего восемь водородных бомб.
