– Она украинка, – заметил Сталин и перевел взгляд на свой золотой шприц. – Да. У Виноградова уже был заготовлен дубликат. И шприца и колонны. Оставалось только наполнить мой шприц нужным содержимым.
– Их всех повесили, не так ли? – спросила Эмми Геринг.
– Да! На Красной площади! – закивала Лени. – Я видела хронику. Это потрясает, хотя я не любительница показательных казней. Дюжина дергается на виселицах, а тысячная толпа пляшет и поет. И радостно смеется. Русские умеют смеяться.
– А евреи – плакать, – неожиданно произнес Сталин.
– Врачи-убийцы работали на сионистский “Джойнт”, – сумрачно произнес Хрущев.
Помолчали.
– Мне кажется, у евреев есть одна существенная национальная слабость, – заговорил Гитлер, наливая себе вина. – Они патологически боятся смерти. Поэтому они так покорны холокосту.
– Ты считаешь это недостатком, дорогой? – спросила Ева.
– Безусловно. Это ограничивает.
– Да, да! – Доктор Морелль выплюнул кусок обсосанной клешни омара. – Мой фюрер, знаете, на что похожа эта еврейская национальная черта? У меня дома три ванны. И одна, еще дедушкина, имеет одно странное свойство! Когда я в ней сижу и прижимаюсь низом спины к ванне, она присасывается! Да! Присасывается, как огромная присоска! Когда сидишь, это, знаете ли, приятно. Но когда хочешь встать, ванна не пускает тебя! Держит, держит! Как живое существо! И это… очень неприятное чувство. Очень!
– С холокостом тоже много проблем, – произнес Сталин, беря веточку укропа и вертя ею, словно крошечным пропеллером.
– А был ли холокост? – спросил Геринг.
– Ну, все-таки 6 миллионов, – заметил фон Риббентроп.
– Это цифра американцев, – сказал Гитлер. – А все их данные во всех областях, кроме производства кока-колы, надо делить на 3. Хотя что такое 6 миллионов? В нашей войне мы потеряли 42.
– 45, господин рейхсканцлер, – вставил Хрущев.
– Я придерживаюсь немецкой статистики, – сухо заметил Гитлер.
Возникла натянутая пауза.
– Ну вот, всегда так, – вздохнула Ева. – Опять мужчины съехали на политику. Адольф! Ты забываешь, что у женщин не только другие половые органы, но и другой тип мышления. Хотя бы за ужином мы можем быть свободными от политики?
– Это иллюзия, Ева, – ответил за Гитлера Сталин. – От политики нельзя быть свободным даже на унитазе. Даже в сладкие секунды оргазма я не забываю, кто я.
– А я забываю! – взвизгнула Ева. – Забываю! Забываю!
Все замерли.
Сталин медленно вытер губы голубой салфеткой, бросил ее на тарелку с недоеденной бычьей селезенкой.
Гитлер пристально посмотрел на Еву. Сталин угрюмо переглянулся с Хрущевым. Побледневшая Надежда поймала насмешливый взгляд Якова. Геринг осторожно покосился на фон Риббентропа. Борман, покусывая тонкие губы, смотрел на Гитлера. Доктор Морелль непонимающе уставился на Эмми Геринг, но она, презрительно отвернув породистую голову на тонкой шее, глубоко заглянула в азиатские глаза Лени Рифеншталь.
Пауза угрожающе затягивалась.
Серые глаза Евы наполнялись слезами.
Подрагивая иссушенными кокаином ноздрями, она подняла взор вверх и стала неотрывно смотреть на вращающуюся стальную свастику.
– А можно… я вам спою? – неожиданно спросила Веста.
– Конечно! – улыбнулся Гитлер, и все облегченно выдохнули.
– Только мне нужен рояль. – Веста встала.
Гитлер сделал знак оркестру, играющему Вивальди. Оркестр смолк.
– Рояль! – громко приказал фюрер.
Кусок пола перед дирижером поехал вниз и вернулся с синим роялем.
– Прошу тебя, милое дитя. – Гитлер сделал плавный жест рукой в сторону рояля.
Веста подошла к роялю и опустилась на синего бархата стул без спинки. Она была в чайного цвета платье с шиншилловой, простеганной золотыми нитями накидкой на плечах. Черные густые волосы дочери советского вождя были распущены и перехвачены
