глянцево-розовый цвет.
«Привет, сынок», – шепчет она. Лицо белое как полотно, рот окружен паутинкой морщин и втянут, словно у нее выпали все зубы, голова наклонена влево под неестественным углом. Из худой шеи торчит обломок кости.
«Ты умерла!» – кричит Нос, отступая.
«Нет. Это ты так думаешь» – хихикает мать. Она шаркает вперед, двигаясь к Носу. Полы халата распахиваются, обнажая дряблое тело. Обвислые груди бесстыдно болтаются, словно приклеенные. Из тела, прорвав кожу, выглядывают куски сломанных ребер, напоминая кривые сучья. От сморщенного пупка до самой шеи змеится неровный шов, наспех схваченный суровой ниткой.
«Уходи», – бормочет Нос. Спиной он натыкается на дверь ванной, но она заперта.
«Я принесла тебе поесть, – ухмыляется мать. Ее голова на сломанной шее вздрагивает при каждом шаге, отчего седые космы колыхаются, как гниющие водоросли на дне пруда. В волосах застрял съежившийся желтый листок – мать разбилась в конце октября. – Поесть сыночку».
В ее костлявой руке неизвестно откуда появляется заляпанный кровью пакет. Внутри что-то сизо-красное, блестящее, и оно мерно пульсирует.
«Печеночку пожарила… – бормочет она. – Печеночку и сердце… а еще язычок… Наташа вкусная была».
Нос кричит.
Мать приближается к нему вплотную, тряся перед его побледневшим лицом окровавленным пакетом:
«Расплата, сынок. Не нужно было ничего скрывать. Как ты убил ее».
«Я ее не трогал!» – визжит Нос, обезумев от ужаса.
«Трогал, – кивает мать, и кончики слипшихся волос касаются его искаженного в крике лица, словно дыхание смерти. – Как тронул и меня. Когда я стояла на подоконнике».
Нос захлебывается от воплей, а мать наклоняется так близко, что их губы почти соприкасаются.
«Ты убил меня, сынок, – печально говорит она. Изо рта веет могильным холодом, и лицо Носа обдает изморосью. – Столкнул с подоконника вниз. А я еще жила три часа. Мне было больно, сынок. Очень больно… Но я не сказала врачам. Это наша с тобой тайна».
«Нет. Не-е-ет, – хрипит Нос. – Я только…»
«Расплата», – повторяет мать, впечатывая в лицо Носа пакет с внутренностями.
Нос вопит, срывая голосовые связки и…
…Шею пронзила ошеломляюще-тупая боль, и он, выпучив глаза, подскочил на скомканной постели – растрепанный, потный и ничего не соображающий.
Возле кровати на табурете сидел Дикий, лениво жуя во рту зубочистку.
– Что это значит? – сипло спросил Нос, ощупывая шею. Она быстро набухала, словно неоперабельная опухоль, вызывая странно вязкую слабость, липким сиропом расползающуюся по мышцам и сухожилиям.
«Укол, – сверкнула в его сознании тревожная мысль. – Сучонок сделал мне укол!»
Взвыв, он скатился на пол, с грохотом перевернув тумбочку. Из открытой дверцы вывалился огарок свечи, приклеенный воском к донышку закаточной крышки.
– А я ведь давал тебе шанс, – невозмутимо произнес Дикий. Он сидел в своей излюбленной позе, положив ногу на ногу, и спокойно глядел на брата, барахтающегося на полу. – Я думал, ты скажешь правду. Возможно, тогда бы я тебя простил.
– Какую… какую правду? – тяжело дыша, спросил Нос. Сердце стучало так, что каждый удар отдавался в голове невообразимым грохотом и болью, словно ему делали трепанацию с помощью молотка и стамески.
– Наташа, – пояснил Дикий. – Моя Натка. Пропавшая невеста. Ты соврал мне, что не имеешь никакого отношения к ее исчезновению.
– Что ты мне вколол?! – прорычал Нос.
– Снотворное. Ты вырубишься минут через десять, – промолвил егерь и добавил: – Придется потерпеть. Это только в фильмах инъекция действует мгновенно. Но я никуда не спешу.
Нос начал подниматься.
– Я не трогал твою бабу, братифка.
Дикий грустно вздохнул:
