— Да, но я... же не могу... — что то попытался промямлить в своё оправдание "первый татарский учитель словесности".
— Ты мужик или кто? — Хейлли не выслушав, пренебрежительно осмотрел Азиса. — Ты ещё мамочке пожалуйся, что тебя не кормят кашей по утрам. У нас на военном судне нет слова, не могу! Не можешь, заставим! Не хочешь, снова заставим! Значит, так... Матрос Ялшав с сегодняшнего дня вы освобождаетесь от всех текущих работ и занимаетесь только обучением письму и грамоте. И сожги ром мои кишки! Если они не начнут читать и писать, все до единого, уже через две недели!!! То я прикажу, тебя, высокородного бея, выпороть как подзаборную собаку. А затем понижу в должности до юнги и продлю срок твоего пребывания на судне ещё на два года. Всё, свободен. Иди и выполняй приказ.
— Есть, идти и выполнять приказ, — Азис весь бордовый как варёный рак, почти ползком, покинул кают-компанию.
— Герр адмирал, — в дверь заглянул часовой. — Первая группа матросов для разговора "по душам" собрана.
— Хорошо. Пусть заходят.
Две минуты спустя...
... — А мне плевать на то, что у вас нет способностей и вы уже взрослые мужики. Плевать на то, что вас учит ягастый басурманин, а вы ничего не понимаете в "его" учёбе!
— Значит так!!! — Хейлли засопел, напыжился, как бык на красную тряпку, начал скрести ногой. — Если кто! Через две недели! Не будет уметь читать и писать — спишу на берег, к чёртовой матери. Причем выкину с корабля, так как написано в контракте — в первом же порту.
Адмирал (Изображая святое правосудие) поднял свёрнутый листок бумаги и затряс им перед собой. — И идите на все четыре стороны... — нищенствуйте, голодайте, сдыхайте на чужбине, в какой-нибудь вонючей канаве, в полном невежестве и дремоте. А я наконец-то найду нормальных молодых ирландских гардемаринов и сделаю из них настоящих матросов, штурманов, капитанов, состоятельных и уважаемых людей.
— Кстати, может быть, есть желающие уже сейчас плюнуть на всё и сойти на берег?
... Тишина и обиженное сопение раздалось в ответ.
— Тогда время на обучение пошло. Разобрали учебники с картинками и бегом учиться грамоте.
Хейлли повернулся в сторону приоткрытой двери и закричал... — Часовой, давай следующую группу.
Глава 12.
В душном и вонючем подземелье, куда свежий воздух поступает только через входную дверь, на темной, выложенной серым камнем стене, изогнувшись, висел на вывернутых руках Гришка Молчун. По стенам темницы тянулись разводами тени и прокопченная сырость. В большом очаге потрескивали горящие поленья, чтобы в достатке были угли и огонь. Рядом лежали тяжелые окровавленные щипцы и почерневшие прутья. Пахло серою, набухшей кожей, каленым железом и жженым человеческим мясом.
Загремел тяжелый засов. Жалобно скрипнули петли на массивных дубовых дверях.
Сутуля широкую спину, осторожно ступая по каменным щербатым ступенькам, в смрадное помещение спустился князь, боярин и воевода Борис Михайлович Прозоровский. Огонь от масляных горелок, развешанных по углам, хорошо освещал лик боярина, потомка одной из знатнейших и древнейших в России дворянских фамилий: Глаза навыкате, злые, толстые губы сжаты, лицо красное, свирепое, на шее вздулись вены.
Дабы чего не случилось с важной особой, воеводу сопровождали два стрельца, дежуривших в тот день при входе в пыточную, хотя с дыбы от боярских палачей ещё никому по своей воле уйти не удавалось...
— А ну, сказывай, рыло навозное, голь перекатная, смутьян блохастый, как зовут, величают тебя? — воевода тяжело шагнул к стене с крючьями, потянул руку и с силой рванул затворника за бороду. — Говори доподлинно, пёс смердящий, зачем проник в приказ? Что выискивал, вынюхивал, потрах собачий?
Плюгавый юродивый вытаращил глаза, задергался на цепях, истошно завопил, пуская изо рта слюни:
