Вернулся он к вечеру, неся на себе большого омкан-хуута. Он был частью разделан. Страшные иглы его были собраны в пучок, который болтался на поясе людомара.
Девушка с ужасом попятилась, увидев добычу охотника.
– Его мясо не лучшее, но больше в Чернолесье ничего не осталось.
Сын Прыгуна быстро разделал омкан-хуута, часть взял с собой, другую часть преподнес ближайшему муравейнику. Только после этого они двинулись в путь.
Куупларга они достигли в конце следующей ночи. Ирима прошла в город поутру и вернулась оттуда с телегой.
– Жди меня. Я заберу поленья и вернусь.
Возвратилась она глубокой ночью в рядах вереницы таких же телег и бричек, бесконечным потоком потянувшихся в город.
– Лезь сюда. – Ирима отодрала две нижние доски с бока телеги. Людомар пролез в проем. Она положила туда же оружие и с силой приторочила доски на место.
– Что, сломалась, красавица? – неожиданно проговорили совсем близко.
– Немножко было. Стара тележка. То одно отвалится, то другое.
– Вы только жалиться горазды. Вечно вам все не так. – Голос погрубел, стал недовольным.
– Не жалуюсь я. Ты спросил, я ответила.
– Ты не заметила, кто я?
– Привысокий, как не заметить.
– А почему ты разговариваешь со мной, как с холкуном?
– Прости, – после недолгого раздумья проговорила девушка. Людомар подметил, что она была не очень умна, но сообразительна. – Прости, привысокий, – поправилась она.
– Пойдем со мной, – приказали из темноты.
Девушка молча ушла в темноту, откуда стали доноситься хрипы и грубые стоны. Через некоторое время она вернулась, слегка прихрамывая, молча уселась на телегу и, понукая лошадь, направила ее в город.
Ворота они проехали без каких-либо сложностей. Лишь раз до слуха охотника донесся звук шуршания над головой. Видимо, воин-стражник проверял поленья, но делал это привычно и нехотя.
– Двигай, – приказал он девушке.
По тому, как телегу нещадно затрясло, Сын Прыгуна понял, что они уже движутся по городским улицам. Шум даже в ночном городе стоял необычайный. Жизнь, по всей видимости, не замирала здесь ни днем, ни ночью. Они проезжали мимо шумных кабаков, мимо домов терпимости, мимо выгребных ям, в которых копошились старики-холкуны и калеки, коим уже не было место в работах на оридонцев.
Нестерпимая вонь заставила людомара вспомнить минувшее и обернуть лицо в пахучую подушку-повязку.
Наконец телега остановилась. Раздался скрип досок и людомар, скрепя зубами от боли в отлежанных членах, вывалился из нее. Он тут же поднялся, разминаясь.
– Огромен, – проговорил старческий голос, недалеко от него. – Брезду подобен. Помню я их.
Охотник обернулся и увидел иссохшего согнутого болезнями старика. Он стоял, опираясь на кривой посох и казался больше кочкой, чем живым существом.
– Привезла я…
– Молчи! Иди в дом! С тебя довольно отныне.
Старик поманил Сына Прыгуна к себе, развернулся и уполз в какую-то нору под зданием. Во мраке этой норы старик уселся на ворох тряпья, служивший ему кроватью, и вытянул шею, прислушиваясь к движениям людомара.
– Тихо, – прошептал он и улыбнулся. – Люба мне тишь. И ты мне люб поэтому.
– Я пришел, как ты и просил.
– Ась. Не слышу я. – Старик потянулся вперед, и охотнику пришлось говорить ему прямо в ухо:
– Что делать мне? Зачем призвал меня?
– Я? Ничего мне не надо. Но Тикки просил – я не слишком громко говорю-то? Тикки просил тебя отыскать. Порубят его завтра.
– Где?
– На Головной площади.
