не задержат. Но уже завтра будет легче – я смогу вести переговоры с Метрополией по радио. Может, там что-нибудь придумают…
Снова тишина, и я спокойно кручу баранку. Холмы уже хорошо видно, до них километра три…
Торможу, мы на месте. Вот здесь подходящая точка. Женщины удивлённо смотрят на меня, потому что я стал на косогоре, освободив саму дорогу. Вылезаю, потягиваюсь. Просто чудное место.
– Чего смотрите? Можно немного размяться. Пока наши не пройдут.
Открываю дверь фургона, и ко мне удивлённо поворачиваются восемь обтянутых восковой кожей лиц. Ну, вчера-то почти все без сознания были. Потом мельтешение тех, кто их обхаживал. Дальше солдаты на носилках их тащили и в фургоне за установленные брезентовые ремни подвешивали.
– Здравствуйте, девушки!
– Здравствуйте и вам, господин… – нестройно бормочут они. Правда, тихо. Сил-?? почти нет. Но выглядят они получше, чем вчера.
– Как себя чувствуете?
– Спасибо, господин, полегчало.
Из темноты салона появляется средних лет женщина, подозрительно смотрит на меня:
– Господин?
– Везу я вас. Извозчик.
Её широкое лицо словно расправляется.
– А, понятно. Чего стали-то, господин возчик?
– Отдохнуть надо да обоз подождать.
Она высовывается в распахнутую настежь дверь, оглядывает залитые солнцем холмы, уходящие кверху.
– А долго стоять будем?
– Не знаю. Может, час, может, два. Как там успеют.
Опять хмурится:
– Был бы кто, помог бы девиц с лежанок да носилок снять. На солнышко вынести. Им бы сейчас так полегчало.
Улыбаюсь:
– Можно проще сделать. Крышу поднять.
Она недоверчиво смотрит на меня:
– Энто как?
– Просто. Сейчас сделаем.
Лезу наверх, отщёлкиваю зажимы. Всё-таки китайцы – мастера неплохие. Толкаю плоскую крышу вверх, и пневматические амортизаторы легко откидывают пластмассу на манер капота старого автомобиля. Яркий свет заливает внутренности. Девушки радуются, на их лицах появляются улыбки. Ко мне подходит Хьяма, заглядывает через плечо в салон и ахает, прикрывая рот ладонью. Молчит, потом тянет меня за рукав:
– Эрц… Папа… Это кто их так?! Звери…
– Мы их в лагере нашли. Из ямы вытащили. Это сегодня они ещё ожили. Видела бы ты их вчера… – Плотно сжимаю губы, превращая их в тонкие ниточки, вспоминая худые тела, блестящие желтизной в прорехах одежды, страшную вонь от свиного дерьма, которое просачивалось в яму, безвольно обвисшие руки, когда солдаты, с трудом сдерживая рвоту, передавали безжизненные тела наверх.
– Я понимаю – убить… Но вот так…
Слегка привлекаю её к себе, глажу ласково по голове:
– Не плачь, дочка. В Нуварре такого точно нет.
Внезапно раздаётся сердитый голос женщины, ухаживающей за спасёнными:
– Постыдился бы, господин! Свою коровищу ласкает у всех на глазах, да ещё дочкой кличет, разврат прикрывает! Какая она тебе дочка?! Полюбовница небось!
– Сноха она мне. Сноха. Потому и дочь.
– Какая сноха?! Тебе небось три десятка едва минуло!
Ухмыляюсь, потому что девчонки, лежащие в фургоне, явно заинтересовались назревающим скандалом, и я вижу их злые лица. Хьяма, заливаясь слезами, освобождается и уходит к машине.
– А полета с пятёриком не хочешь, тётенька? Я из Нуварры. И у нас там по двести лет живут. А то больше!
– Ну… Ну… Нуварра?!
– Да. Я не из Русии. Из Нуварры.
– Господин эрц? – вклинивается в нашу беседу голос одной из девчушек. Она с трудом приподнимается на локте. Но уже самостоятельно.
– Да?
– Я – Мирия Сароха, ваша светлость. Дочь Калеба Сароха…
