Младина заглянула в воду. Кого она может узнать из тех, кто еще не родился? Как такое возможно?
Тем не менее она опустила глаза и стала всматриваться в игру прозрачных струй.
Сразу перед ней замелькали чьи-то лица: мужчины, женщины, дети. В них во всех мерещилось нечто знакомое, и она все вглядывалась, пытаясь их узнать. Или это все одни и те же люди, только в разных возрастах? Вот этот мальчик – тот же самый мужчина с русой бородой, только на тридцать лет моложе. Она присматривалась, все лучше различая их, и в конце концов поняла, что перед ней мелькают всего четыре человека: двое мужчин и две женщины. Или… может быть, есть еще двое, но они показывались ей только маленькими детьми, и она не была уверена, что это другие люди и что их действительно двое, а не трое или вовсе один.
– Кто это? – Наконец она подняла взор на белую женщину.
– Это твои дети! – усмехнулась Доля. – Если сумеешь их поймать.
– Поймать? – Младина в изумлении уставилась на нее.
Как их ловить? Ведром зачерпнуть, будто луну в луже?
Мимо вновь промчался сокол. Она безотчетно вскинула руку, но он не сел, а бросил что-то небольшое, округлое. На подмерзшую траву упала глиняная корчага, похожая на те, что лежали в избе третьей, самой древней старухи-медведицы, обвязанная по венчику тем самым шнуром. А сокол описал круг над головой Младины, взвился ввысь и исчез.
– Набери воды. – Светлая женщина кивнула на источник. – Ведогон его теперь свободен, но без сильной воды в тело не воротится.
– Спасибо.
Младина поклонилась и зачерпнула корчагой. При этом она постаралась вызвать в памяти мелькавшие лица – может, именно так ловят в источнике жизни будущих детей? Удалось ли ей это? Но совершенно точно, что эти дети не появятся на свет без Хортеслава. Потому ей и мерещилось в их лицах нечто знакомое: они походили на него. Особенно мужчины.
– Теперь иди! – Светлая женщина показала ей на тропку между камнями. – Там он, сокол твой.
Еще раз поклонившись, Младина прошла между источниками, стараясь держаться точно посередине.
На миг показалось, что камни сдвинулись, стиснули ее, так что прорываться вперед пришлось с усилием; невидимая тяжесть так сжала голову, что Младина хотела закричать от боли и страха, но она смогла выдавить лишь невнятный писк. Гибельный ужас пронзил все существо, возник порыв повернуть назад, но неодолимая сила выдавливала ее вперед – в неведомое, где метались переливы света и тьмы, раздавались крики. Ее обступили тени умирающих и рождающихся, в ушах вспыхнули тысячи звуков – хрип, свист трудного дыхания, вопли рожениц, стоны смертельно раненных, плач новорожденных младенцев… Но все заглушил плеск воды, а потом шум стих.
Втягивая воздух с чувством открытия, словно в первый раз, Младина огляделась. Она стояла на лугу, но теперь это был летний луг – зеленый, свежий, пестреющий крупными и яркими цветами. Бабочки порхали над ним так густо, что напоминали живые хлопья снега. Яркие лучи падали не сверху, а под углом, как на рассвете или закате. Она взглянула вперед: вдали виднелась полукруглая гора, а солнце сидело на ее вершине. Померещился над горой ствол исполинского дерева, уходящий в недоступную взгляду высь, но тут же исчез. Луч протянулся по лугу до самых ее ног, будто тропа. И она пошла по тропе, скинув полушубок и оставив на траве – слишком жарко.
Шла она медленно, однако гора приближалась довольно быстро. Вскоре Младина уже могла разобрать, что сияние испускает большой дом на вершине, выстроенный из чистого золота. Тропа поднималась к его двери. Казалось бы, чем ближе подходишь, тем сильнее должен жечь глаза ослепительный свет, но тот, против того, слабел, позволяя рассмотреть все в подробностях. Дом был чудо как хорош: крепкий, удивительно просторный, коньки на крыше были вырезаны с таким искусством, что выглядели лучше живых.
Подойдя к двери, Младина переложила корчажку на веревочке в левую руку и постучала. Голос изнутри пригласил ее войти, и она толкнула дверь.
Внутри дома везде блестело дерево – цвета светлого меда на солнце. Покрывала на лавках, столе и укладках были из шелка разных оттенков красного, с многокрасочными узорами, вся утварь сияла начищенным серебром, медью, бронзой.
А у оконца сидела за прялкой девушка невыразимой красоты. Но Младина не удивилась – она хорошо знала это лицо, хотя и никогда не видела его наяву. Однако не приходилось ждать, что хозяйка узнает ее: уж слишком она переменилась за те тридцать-сорок лет, которые прибавил ей темный лес.
– Здравствуй, бабушка! – с удивлением воскликнула хозяйка при виде гостьи, однако встала, оставив белейшую, будто с летних облаков собранную кудель. – Видно, долго ты шла, притомилась. Садись, отдохни!
Младина поблагодарила, села на лавку, озираясь и невольно вспоминая тлен и запустение «домиков мертвых», через которые прошла, чтобы достичь этого солнечного великолепия. Как чудно было слышать обращение «бабушка»; несмотря на телесную немощь, она по-прежнему чувствовала себя юной девушкой, спрятанной под личиной старухи.
Лада тем временем принесла ей пирожков из белой пшеничной муки, молока в серебряной чаше, и Младина снова вспомнила тяжелые черные посудины, на которых узор выдавлен веревочкой по сырой глине или просто прочерчен ногтем.
– Все у тебя хорошо, а кое-чего не хватает, – сказала она, взяв в руку чашу. – К этой бы чаше еще блюдо такое же, серебряное да узорчатое. Вот посмотри, какое у меня есть!
И достала из короба подарок первой старухи.
– Ах! – Лада в восторге уставилась на блюдо: даже здесь оно не потеряло своей прелести и сияло, словно полная луна. – Точно такое я у моего батюшки просила! Ничего
