Спохватившись, леташи навалились на вымбовки. Брашпиль завертелся.
«Миранда» зависла невысоко над волнами, без спасательных сеток вдоль бортов, с бессильно опущенным левым крылом.
«Спасибо Риэли, что мы в воздушный поток не угодили! – охнул про себя Дик. – Так бы и закувыркались в волны… а сейчас есть надежда…»
Он с благодарностью коснулся куртки на груди – там, где с изнанки пришит был кожаный лоскут с изображением капризной богини-циркачки.
Левое крыло толчками пошло вверх. Дик восхитился искусством погонщика: «Миранда» пошатывалась, но удерживала равновесие.
Внизу, в баркасе, тоже понимали, как опасно распахивать крыло в воздухе. Поспешно отгребли в сторону, ожидая падения шхуны.
Не дождались. Крыло со стуком распахнулось до предела. Филин, уже спустившийся с бака, кинулся крепить крыло крюками.
Дик до крови прокусил губу – и не заметил этого. Его захлестнула благодарность к погонщику: какой мастер, как повезло команде…
Мара выбралась из трюма, подбежала к борту, глянула на баркас. Лицо ее горело, губы расплывались в восторженной улыбке: воздух, насыщенный кислородом, опьянял пастушку.
– Капитан! – крикнула Мара. – Скажи этой кильке дешевой что-нибудь на прощание!
– Скажи, капитан! – поддержал пастушку боцман, застопорив брашпиль.
– Скажи, сынок! – Погонщик впервые обратился так к Бенцу.
Команда разом забылась, перешла «на ты», и Бенц понял их азарт, их веселую злость на того, кто заставил их бежать – но не поймал ведь, не поймал! Но они не давали оскорбительным словам вырваться наружу. Даже сейчас они помнили, что душой и господином корабля был стоящий у штурвала юнец.
Бенц сорвал с крючка рупор на цепочке, поднес ко рту… и почувствовал, что запас дерзостей из него словно ветром выдуло. Дик, всегда скорый на язык, не знал, что сказать.
И тут лицо внизу – запрокинутое, побагровевшее, обрамленное короткой темной бородой – напомнило давнюю встречу. Дик, вновь почувствовав себя мальчишкой, радостно заорал в рупор:
– Ты, пугало в бархате, еще придешь наниматься ко мне в команду! И я тебя не возьму!
Эдон Мигель вскинул руку. Грохнул выстрел.
Дик не успел не удивиться, ни испугаться, ни шарахнуться от пули, чуть разминувшейся с его виском.
– Отец, подними шхуну! – приказал он, не отрывая глаз от эдона Манвела, который, опустив руку с бесполезным пистолетом, хрипло орал на подручных. Орава головорезов ощетинилась пистолетными стволами, какой-то идиот устанавливал на носу баркаса аркебузу… поздно, поздно, «Миранда» уходит… нет, уже ушла, а если и вонзятся в корпус кусочки свинца, так зашпаклюем, закрасим…
Бранился уже весь экипаж – весело, яростно и куда более солоно, чем капитан. Молчал лишь погонщик, с улыбкой направляя лескатов ввысь.
Под яростную, но бесполезную пальбу шхуна вошла в воздушный поток – и зазевавшийся капитан от толчка едва не растянулся у штурвала. Но удержался на ногах, властно положил ладони на рукояти и повернул руль так, чтобы ветер не бил шхуну в борт, а обтекал, мягко и плавно неся «Миранду» над Порт-о-Ранго.
«Что он делает?» – охнул про себя погонщик. Да и остальные удивились. Полеты над городом были чреваты неприятностями.
Но никто не посмел ничего вякнуть вслух. И не потому что «Миранда» вряд ли вернется в здешние края – а значит, им нет дела до гнева коменданта порта.
Просто начался полет. Востроносый юнец получил безраздельную власть над шхуной и командой. Он мог повести «Миранду» хоть за Последнюю Грань, в мрачные владения Гергены Гостеприимной. Долг и честь требовали от леташей повиноваться его приказам без страха в глазах, без дрожи в руках и без сомнений в сердце.
8
Здание, снятое под театр, было и не узнать. Маляры разрисовали одну его стену под буйный таумекланский лес. С другой стены взгляд тешили щедро намалеванные голубые колонны, перевитые виноградными лозами, на которых восседали золоченые птицы. На прочие стены тратить краску не стали: одна граничила с забором, другая смотрела на глухой тупик. Зато этот великолепный угол, так удачно выходящий на перекресток, привлекал внимание прохожих, как пышный торт в витрине кондитера привлекает голодных мальчишек.
Хотя было еще утро, но собралась уже небольшая толпа зевак. Задрав головы, слушали они паяца в цветастом наряде, который во все горло орал с балкона:
– Сегодня последний день идет «Прекрасная таумекланка»! Последний раз вы, горожане славного Порт-о-Ранго, можете увидеть потрясающее, трогательное, увлекательное действо о любви отважного спандийского капитана и дочери свирепого вождя! Не пропустите восхитительное зрелище, добрые горожане! Тайны далекого материка Фламмарэйди! Буря на побережье! Шаманские обряды! Пляски юных дикарок! Схватка двух леопардов – я, как впервые увидел, чуть со страху не помер! Заходите, заходите, завтра вы этого уже не увидите!
Краем глаза актер углядел, что на крыльцо вышел Джош Борха, а следом – его племянничек Генн, доносчик и гад ползучий. А потому паяц перебросил ногу через перила балкончика (зеваки заспорили: прыгнет или нет?) и заголосил еще пронзительнее:
– А завтра вас ждет пьеса трогательная, утонченная, умилительная! Нежные дамы прослезятся, а мужчины посочувствуют судьбе принца Алонзо, полюбившего цветочницу по имени Чаровница Мариэтта!..
Тем временем Джош Борха, выпятив круглый животик, обтянутый фиолетовым камзолом, и поигрывая золотой цепочкой для кошелька, сказал племяннику:
