Возможно, не самая плохая перспектива.
Они пошли прямо. Через пустырь к кладбищу.
На деревянном заборе и уродливых деревцах хозяйничал желто-зеленый мох. Мимо проплыл кенотаф «Михай Ермолаевич Косма»; Эмиль не остановился: боялся, что воспоминания об отце лишат сил, не пустят дальше.
«Если несколько раз перевернуть тело висельника в могиле, то пуповина удавки затянется до конца». Так сказала бабушка. А еще: «У мороя два сердца, и он принимает любые обличья».
Эмиль чувствовал напряжение Дины. Включил и передал ей фонарик. В сгущающемся сумраке проступали надгробия.
– Далеко? – спросила девушка.
– Почти в самый конец. Бабушка не хотела, чтобы ее сыновья лежали рядом… да и места, кажется, не было.
Эмиль остановился у могилы без надгробия. Деревянный крест с потемневшей табличкой. Оградка из ряда силикатных кирпичей.
Ну вот и все.
«А лучше обезглавить тело или воткнуть в грудь каленое железо».
Эмиль почувствовал раздражение – советовать легко, бабуль. Сердце билось в груди, запястьях, горле – везде. Пространство между могилами сужалось. Глаза пульсировали, точно генерировали темные вспышки. Каждый шорох и запах таил угрозу.
Что-то происходило с пейзажем, с восприятием реальности. Эмиль смотрел на могилу дяди Драгоша. Она менялась, словно перед глазами была книжка с бегущими картинками. Блокнот, который перелистывала невидимая рука, – они мастерили такие с Динкой в детстве: человечек из карандашных линий, двигающийся от кадра к кадру.
Здесь и сейчас изменения состояли лишь из нескольких жутких наложений. Холмик над могилой Драгоша то исчезал, то появлялся. На нечетных – или четных – кадрах его не было, зато был – открытый гроб на дне ямы. Холмик с крестом, яма с гробом, холмик, яма…
Но и это не все. Словно матрешка в матрешке, кадры с вырытой могилой тоже имели два варианта. Эмиль видел затылок дяди, потом лицо, затылок, лицо; голова мертвеца проворачивалась, глаза были распахнуты.
«Морой умеет насылать кошмары». Разумеется, всего этого не было. Как и ползущего по Дине свечения. Она стояла возле самой оградки, спиной к Эмилю, и словно дремала, глядя куда-то поверх крестов и приземистых рябин. На изящной фигуре сменялись цветные картинки, будто на Дину навели луч проектора.
В городе с ней случилось что-то личное, женское, болезненно-сладкое. Эмиль догадывался об этом и без пестрых подсказок, размазанных по ее спине, бедрам, стройным ногам… смотреть было невыносимо: Дина стала взрослой без него, через новую кровь, желанную, теплую, откровенную…
Эмиль положил лопату на землю и шагнул к девушке.
Они стояли без смысла у могильной насыпи. Дина – впереди, Эмиль за ее плечом, почти касаясь ее теплых волос, горячего тела, ощущая, какая она другая, далекая, пылающая…
Внезапно в их разрозненное уединение вкрался едва уловимый скрежет, картинки потеряли четкость, сделались белыми, и Эмиль понял, что нет никакого проектора – не могло быть, – а Дину освещает свет фар.
За их спинами, на кладбищенской дорожке тарахтела Зверюга.
Эмиль обернулся. Из боковой дверцы кузова высунулась высокая тварь с бугристыми лапами и деформированной пастью. Существо отклонилось от фургона, бечевка натянулась, как страховочный трос.
– Решил дядьку проведать, да, малой? – спросил Драгош.
Дина резко обернулась, задев плечом Эмиля.
Черный огонь глазниц впился в девушку.
Эмиль нащупал рукоятку ножа.
– Ну что, понравилось трахаться? – произнесло существо голосом Мирчи Брэнеску. – Что такое? Думала, не узнаю? В город махнула, и все, за моря-океаны?
– Заткнись! – заорала Дина.
– Да трахайся сколько влезет, играй во взрослую. Только знай, доча: свадьбу батя состряпает, за мертвеца пойдешь.
– Заткнись! Заткнись!..
– Дин, – Эмиль потянул ее за рукав.
Морой сменил личину – теперь из фургона выглядывала золотозубая тень – и указал на подростков длинным когтистым пальцем.
– Оргазм висельника! – гоготнуло существо, имитируя Лёшку.
Мотор Зверюги зарычал.
– За мной, – прикрикнул Эмиль.
Они побежали между могилами. Не по центральной дорожке, а по узким тропкам, вглубь – к кладбищенскому забору, за которым порастал травой и битым стеклом заброшенный стадион. Эмиль наступил на чью-то могильную плиту. В голове стучали слова чудовища: Дина уже женщина, она…
Он перевалился через ограду и припустил дальше, злой на себя, на Динку: «Пускай сама выбирается… взрослая уже».
– Косма, постой!
