типографии – вот и Прохор задумал податься в ученый люд.
– Не, малявка, – сказал Прохор, цвыркая густой желтой слюной. – С нами ты не пойдешь. Толку-то от тебя что?
– Я это… – Мишка задумался. – Я ловкий, во! Я могу залезть повыше и удержаться где угодно!
– Ну и зачем нам это? – кисло сморщился Прохор. – Залезть мы и сами мастера, а толку-то от этого? Не, там ноги нужны крепкие да кулаки тяжелые – гостинцы-то так просто не отбить!
Мишка тяжело вздохнул. Да прав Прохор, стократно прав. Куда ему, семилетке, тягаться с мужиками, которые уже собрались на Ходынке! Прохор-то с Манькой старше его раза в два, быстрее, ловчее, они смогут прошмыгнуть в толпе вслед за расталкивающим всех локтями Гунькой – а Мишка затеряется, пропадет, подведет…
Но все-таки как хотелось пойти! Сейчас самое время собрать нехитрый узелок – пару яиц и краюху хлеба – и, никому не говоря, метнуться туда, где черной громадой высится Ходынский лес. А потом, утомленным после праздничных гуляний, вернуться и горделиво развернуть перед тятькой и мамкой честно добытые царские гостинцы – пряник с гербом, ситцевый платок с портретами государя и государыни да горсть орехов с изюмом…
– Все, малявка, прощевай, – отрывисто буркнул Прохор и быстро зашагал туда, где дрожала и таяла Мишкина мечта. Манька бросила на Мишку злобно-торжествующий взгляд и побежала за вожаком. Гунька молча поплелся следом.
– Ну Про-о-ош! – заныл им в спины Мишка.
Прохор, не оборачиваясь, показал старательно скрученный из пальцев неприличный жест.
Сенька Рыжий поворошил рукой остывшие угли и зачерпнул полную горсть холодного, невесомого пепла.
Задержав вдох и зажмурившись, он начал втирать пепел в волосы, превращая свою огненно-рыжую шевелюру в сизо-серые, почти седые патлы.
Всем его одарила природа, чтобы сделать идеальным вором, – тонкими длинными пальцами, которыми так удобно проникать в карманы; гибкими кистями, могущими изгибаться в совершенно невообразимые стороны; крепкими ногами, чтобы убежать от любой погони, – и такую свинью подложила, запалив на вихрастой голове целый лесной пожар. Рыжие лохмы видны издалека, запоминаются крепко и надолго, и если в детстве Сеньке придумывали непотребные прозвища, то сейчас на него недовольно и подозрительно косились, пряча подальше кошель с деньгами.
Что он только ни делал с волосами – брил голову, надеясь, что новые отрастут хоть чуть темнее, красил какими-то вонючими бабскими настойками, ходил с непокрытой головой в самое пекло, чтобы выгорели и высветлились, – но все тщетно. Бритая голова только привлекала лишние взгляды, от настоек чесалась и шла волдырями кожа, а от прогулок на солнце тошнило и перед глазами плавали цветные круги.
Единственное, что хоть как-то позволяло Сеньке затеряться в толпе, не привлекая излишнего внимания, – втертый в волосы пепел. Да, в итоге получался разительный контраст седоватой головы и молодого, румяного, со светлыми, почти белыми ресницами и бровями лица, но люди редко пристально вглядываются в окружающих. А уж тем более там, куда сейчас готовился пойти Сенька, у них будут дела поважнее.
Забросав пепелище землей (после того как Сенька проснулся аккурат посреди начинающегося лесного пожара, он приобрел на этой почве легкое помешательство), вор поспешил к Ходынке.
– Ну, дядя! – Лизонька, наморщив хорошенький носик, демонстративно обиженно отвернулась. Правда, уже через секунду сообразив, что в таком случае никто не видит так старательно состроенную гримасу, снова уселась лицом к дяде.
Порфирий Николаевич Климов, делая вид, что не замечает поз племянницы, деловито отхлебывал чай из изукрашенного позолотой блюдца. Надо сказать, что Лизонька с ее то и дело залетающими в хорошенькую девичью головку бреднями уже порядком утомила его. Конечно, приютить осиротевшую племянницу – дело богоугодное, и на том свете ему, конечно, зачтется… но, положа руку на сердце, хотелось бы неплохо пожить и на этом. Шестнадцатилетняя же девица, которую только за последний год метало от порывов уйти в монастырь до намерения остричь волосы, изучать немецкий язык и сражаться за эмансипацию женщин, весьма отравляла ему спокойное и размеренное существование. В какой-то момент он даже пожалел, что не поддержал ее желание отправиться к богомолкам.
– Ну дядя! – Лизонька приняла позу оскорбленной невинности. – Я хочу пойти вместе с мужиками! Я хочу быть вместе с русским народом, плечом к плечу…
– Вдохнуть немного его духа, ага, – кивнул дядя, втягивая вытянутыми в трубочку губами обжигающий чай.
– Да! – Лизонька не поняла его сарказма. – Именно так!
Порфирий Николаевич вздохнул, сделал еще глоток и устремил печальный взгляд вдаль.
Вечерняя прохлада ползла по дачному поселку, словно накидывая на него шелковый влажный платок. Солнце уже почти село, и последние его лучи окрашивали янтарем высокое майское небо.
Где-то там, в направлении Ходынского поля, шевелилось что-то темное. Казалось, что лес вышел из своих пределов и медленно и неумолимо движется в ночь.
Это шли люди на завтрашнее гуляние.
Порфирий Николаевич и сам бы отправился туда – не каждый же день торжества по случаю коронации нового государя проводятся! – но ему претили большие толпы народа. К тому же народу обещают раздавать бесплатные гостинцы, а это тем более означает, что кучи жадной босоты будут брать площадку для гуляний приступом.
А вот Лизонька, наоборот, всеми силами стремилась туда. И добро бы, как и пристало девицам ее круга, – на площадку для господских гуляний, так нет же, ее несло на само поле, в гущу мужичья и рабочего люда.
