Архангельске? Провинциальные сплетни и тоска. Жених твой с юной страстью тут же сделает тебе бебе, потом второго, и через три-четыре года ты себя не узнаешь. Обернешься – и нету.
Саша не разревелась только потому, что Жулька раскашлялась, и пришлось ее отпаивать теплой водой.
В Архангельске «Персей» остановился на шесть дней.
Богданов закупил топлива, консервов, круп, жира, солонины. Ездовых собак ему продали «выносливых и обученных», но Ваня Тайбарей цокал языком и качал головой.
– Плохо, – говорил он. – На улицах дворняжек наловили. Плохие собаки. Плохой еды купил, начальник, – солонину плохо в холод кушать! Плохие купцы в Архангельске, закрой уши, барышня, – и добавлял слова, и Саша краснела, потому что прекрасно слышала и сквозь ладони.
Она тоже многое успела за эти шесть дней. Разбила сердце Коленьке, расторгнув помолвку. Сказала, что сама себя еще плохо знает и не может на такого хорошего человека вешать вечную обузу.
– Я тебя знаю, – мрачно сказал Коля. – Всегда знал. Всегда любил.
И ушел, неровно ступая от горя. Саша кусала руку и много курила в тот день. Отправила телеграмму в Петербург: «Иду медиком экспедицией тчк вернусь через год тчк люблю Саша».
Она силой заставила Жюльетту поехать в больницу. Ваню попросила вынести больную и усадить в бричку – сама та не шла то ли от упрямства, то ли от жара.
– Остаетесь, – сказал Жюльетте врач. – Иначе через десять дней максимум ваше прекрасное окоченевшее тело опустят в Белое море. Двусторонняя пневмония, мадемуазель.
– Нет, – кричала Жюльетта и грязно ругалась на двух языках. – Нет, нет!
На следующий день успокоилась.
– Забирай, Сандра, – сказала. – Все, что моим было, – отдаю тебе, пользуйся. И подвиг, и приключение, и Жоржа. Я же видела, как он на тебя смотрит. У меня потом еще будут приключения… и остальное.
Вытянулась под одеялом – строгая, красивая. Но тут же кашлять начала, все настроение сцены испортилось.
– Мерде, – прохрипела Жюльетта. – Подай же микстуру, идиотка!
Саша утерла слезы и стала ее поить с ложки.
Богданов вернулся из больницы бледный и взволнованный.
– Спасибо, Саша, – сказал он и поцеловал ей руку. – Ты – верный товарищ. Я оказался бы в трудном положении, если бы не твоя самоотверженность. Без судового медика нам никак нельзя.
– Георгий… Иванович, – робко спросила Саша. – А вот коренные северяне говорят, что слишком много солонины. Что как основной продукт питания для северных широт она плохо подходит.
– Глупости, – отмахнулся Богданов, темнея лицом. – Всегда в военном флоте и в гидрографических экспедициях солонину употребляли. Что ты слушаешь ерунду всякую? Ты, Саша, не вздумай со мною спорить по важным вопросам.
– Я не думала, – тихо сказала Саша.
– И хорошо! Я с тобой по медицине тоже не стану – какую микстуру дашь, ту и проглочу, даже горькую. Договорились?
Глаза у него были голубые-голубые, и губы такие красивые под ровной соломенной щеточкой усов… Саша кивнула, как завороженная.
Из Архангельска выходили в воскресенье, отстояв обедню в портовом храме. На пристани собралась толпа провожающих – не яркая, как в Петербурге, а однотонная: мужчины в темных сюртуках, дамы в темных платьях. Золотые ризы священников казались особенно яркими.
Саша вздрогнула, увидев Колю. Он стоял, понурившись, со свертком в руках. Саша подошла к нему, взяла за руки.
– Я вернусь, Коленька, – сказала она и сама поверила.
Он сунул ей в руку сверток:
– Тут шубка… я заказывал к твоему приезду. Тебе пойдет. И…
Он посмотрел Саше в глаза своим до боли знакомым прозрачным взглядом, как в детстве.
– Не умри, – сказал он. – Пожалуйста.
Ей выделили новую сдвоенную каюту с переборкой и двумя койками для больных, с письменным столом, массивным аптечным шкафом и зеркалом в полный рост. Саша долго смотрела на невысокую девушку в зеркале, не узнавая ее. Светло-ореховые глаза, брови вразлет, по-детски округлые щеки. Но она была теперь совсем иной, чем месяц назад, – взрослой, ответственной, влюбленной в отважного героя.
Саша вышла на палубу, по-прежнему в возвышенных мыслях. Было тепло, море пахло августом. Кричали чайки. Саша смотрела на море, на сопки за Архангельском, на морские утесы, и ее охватило унылое и большое чувство вечности – что вот сто лет назад эти земля и море выглядели точно так же, и висело над ними холодное, как глаза
