– Ты уверен, что не хочешь, чтобы служанка Кеза о тебе позаботилась? – скептически произнесла Пурна, и, прежде чем Марото успел сказать, что никогда не говорил, будто не нуждается в хирургах, тьма, всегда таящаяся за глазами смертных, вздыбилась и обняла его. «Я тоже по тебе скучал», – подумал он, отключаясь на песке, со стрелой в ухе и кровавой ухмылкой во весь рот – она так и осталась при нем.
Глава 19
Очереди в публичные исповедальни были в Диадеме делом обычным. Сотни за сотнями горожане выстраивались каждое утро – вереница грешников протягивалась от стены с дверями в Низшем Доме Цепи вниз по подводящим лестницам до улиц совсем уж далеко внизу. После пира или праздника очереди исчислялись десятками тысяч, и горожане ждали весь день и всю ночь, чтобы провести пять минут в одиночестве в исповедальной кабинке.
Клир и аристократия имели собственные кабинки в Среднем Доме Цепи, и там редко приходилось ждать больше часа. Когда сестра Портолес добралась до начала очереди и исповедальня открылась, она вошла в тесную кабинку, не выждав обычного времени для проветривания и охлаждения. Старый священник, покидавший кабинку перед ней, только что убрал из-под скамьи тонкую, едва горящую свечу, а Портолес уже помещала в нишу свою – толстую, сальную. Усевшись на узкую скамью, она обнаружила, что железные полосы еще теплые от предыдущей свечи.
– Матерь, прости меня, ибо я нечиста.
Портолес никогда не удавалось формулировать мысли так четко, как в исповедальне. Во всех уголках Звезды, во всех чертогах церкви – нигде она не чувствовала себя как дома… разве что на собственной покаянной скамье после исповеди. Предвкушая наказание, она сменила белье, которое обычно защищало ее от грубой шерстяной рясы, на волосяную рубашку, ошейник и туго затянутые на бедрах подвязки из колючих стеклянных четок. Каждый из четырех тысяч шагов от ее кельи до исповедальни был пыткой трением. Волос нижней рубашки обрел твердость стали от первой же капли пота, и, несмотря на броню мозолей, натертые соски и покрытые шрамами бедра уже кровоточили к тому времени, когда сестра добралась до очереди.
– Как давно ты в последний раз очищалась? – Решетка, отделявшая кающегося от исповедника, была железным подобием лица.
Портолес слыхала, что решетка сделана такой специально: невинный видит благосклонный лик Падшей Матери, Спасительницы Человечества, а грешник созерцает звериную харю ее мужебрата, Творца Мира, Обманщика Ангелов и Смертных. Портолес всегда видела только его, но ведь она никогда и не приходила в кабину свободной от греха.
– Почти четыре и двадцать часов, – ответила она, поражаясь тому, как сильно изменился мир за столь краткий срок.
– Сколько греха может накопить одна из избранных Падшей Матерью за столь малое количество часов? – спросила исповедница, и Портолес заерзала на быстро нагревающемся сиденье.
До Курска это было вершиной ее желаний – прийти сюда и исповедаться в своей порочности, чтобы стать свободной от собственной зловредной демонской природы пусть даже только на те минуты, когда скамья пропаливала полосы на рясе и плоти под ней и когда затем цепи бича лизали ей спину и груди, а шипастый венец целовал лоб. Теперь желание искупления боролось с приказами, отданными королевой Индсорит, и, несмотря на уверенность той в своей подданной, Портолес замялась, не зная, как продолжить.
– Я осквернила свой храм, – заговорила она, рассудив, что если начать со вчерашнего утра, то проще будет проложить безопасный курс в конце. – Опять.
Тяжелый вздох из-за решетки уверил Портолес, что по другую сторону – мать Кайлеса.
– Сколько раз ты совершила этот грех, сестра, и сколько раз ты каялась в нем?
– Я… не помню. Много раз, да простит меня Падшая Матерь.
– Она прощает тех, кто сожалеет о своих проступках и всеми силами старается улучшить поведение. – Пройдя сквозь фильтр литой решетки, голос исповедницы все равно сохранил едкую нотку. – Это достаточно тяжкое прегрешение, даже когда низменная крестьянка все грешит и грешит, внушив себе, что раз она исповедуется, то можно делать что угодно. Но для сестры столь отвратительное поведение – совсем другое дело.
– Это правда, – признала Портолес, невольно ерзая. Волны жаркой боли, расходящиеся по телу, делали сидение невозможным, сколь бы она этого ни заслуживала. – Я продолжаю грешить вопреки вашим усилиям – и моим тоже. Я могу превозмочь искушение, могу, и чаще делаю это… Но иногда я бываю слаба… Может, я поступаю не так уж дурно, если прихожу сюда потом с открытым сердцем.
– То, что ты делаешь, – тягчайший грех из всех.
Лицо Обманщика словно ожило и задышало в духоте кабины, пот защипал Портолес глаза. Свеча из-под сиденья бросала на стены корчащиеся тени, как будто пламя уже поглощало виновную монахиню.
– Ты грешишь не от незнания и даже не от страсти. Ты не жертва искушения. Ты делаешь выбор, сестра, ты решаешь совершить мерзость, претящую твоей Спасительнице. Ты делаешь это назло, вопреки тому, что должна подавать пример своим товарищам и мирянам, невзирая на множество подобных бесед. Да, пожалуй, «назло» – единственное применимое здесь слово. С чего бы еще ты продолжала поступать так с теми, кто тебя любит?
– Назло? – При многих своих слабостях Портолес никогда не замечала в себе именно этой. Знала, что у нее бывают бунтарские порывы, но искренне, всем сердцем верила в доброту и милосердие Падшей Матери. – Мать, я клянусь, что совершаю эти проступки не из злого умысла.
