– А как вы полагаете, надо разделить владения вашего несчастного кузена?
– Да он вроде еще жив. Впрочем, чего там делить, на две равные половины, разумеется. Одну мне как наследнику, вторую – тоже мне, в качестве моральной компенсации. Пожалуй, так будет справедливо.
Увы, серьезные происшествия на этом не кончились. Вечером в Гюстров прибыли посланники польского короля Сигизмунда с требованием прекратить вербовку войск для шведского короля. Поначалу я, услышав это, оторопел. Заявление было, прямо скажем, наглое. Да, поляки воевали со Швецией, но империи это не касалось никоим образом. Мекленбурга, кстати, тоже, поскольку служил я шведскому королю как частное лицо. Еще большей наглостью отдавало то, что следом за послами следовала польская кавалерия. Очевидно, с целью вразумления, если кротким увещеваниям послов не внемлют.
Потом поразмыслив, я решил, что таких совпадений не бывает. Если бы покушение удалось, то вербовка явно была бы сорвана. Мои кузены без вариантов распустили бы завербованных мною солдат, и у поляков было бы куда меньше проблем. Хотя зачем распускать: меня нет – и заботливо собранный регимент можно перевербовать. Сигизмунд только что передумал сажать на московский престол своего сына Владислава, поскольку решил сам стать царем. Так что солдаты ему нужны, а вот некий герцог, подающий большие надежды, – нет.
Вот уж не думал, что моя скромная персона и маленькая армия вызовут столько негативных эмоций. И кому же я так не угодил-то? Причем этот кто-то настолько могущественен, что смог организовать поход двухтысячного войска через территорию бранденбургской марки и Померании. Все страньше и страньше…
Запах смерти витал над Гюстровским замком. Первым испустил дух бедолага Мэнни, потом пришел черед Фридриха Адольфа. Мой кузен до конца был в сознании и умер как настоящий христианин, всех простил и у всех попросил прощения. Увы, мне было мало дела до душевных страданий моего беспутного родственника. В другое время я, может быть, проникся бы и растрогался, но я сидел у еще не остывшего тела Манфреда. Сидел и молчал, ни одна мысль по отношению к моей родне, ни добрая, ни злая, не посетила меня в эту минуту скорби. Я вспоминал, как этого рыжего мальчика отдали мне на службу. Как неловко он фехтовал и ездил верхом. И, напротив, умело обращался с цифрами и красиво писал. Я вдруг подумал, что ничего не знаю об этом маленьком человечке, с радостью отдавшем за меня жизнь. У него ведь была большая семья, должна была сестра выйти замуж. Вышла ли? Не знаю. Я обернулся, рядом стояли вечно его изводившие насмешками Лелик и Болик и тоже едва не плакали. Что-то надо было сказать, но никакие слова не приходили на ум.
– Ребята, вы бы женились, что ли, – наконец произнес я. – А то вот так…
Вдобавок ко всему начались преждевременные роды у Маргариты Елизаветы. И без того не слишком здоровая, она плохо перенесла потрясения последних дней. Ребенок ее родился мертвым, а сама она сгорела в огне родильной горячки. В те времена таким исходом родов нельзя было никого удивить, но все вместе эти несчастья, казалось, создали темную ауру у всего замка.
Однако времени предаваться скорби не было. В гостевых покоях замка ждали ответа заносчивые польские послы. Также, прослышав об ультиматуме короля Сигизмунда, в замок стали заявляться депутации дворян и бюргеров. Они не имели ничего против, чтобы я и завербованные мною их родственники и соседи сложили голову где-нибудь на чужбине, но войны в пределах Мекленбурга им не хотелось. Совсем.
Вечером я спустился в подземную тюрьму, где меня дожидался духовник моего тезки падре Игнасио. По национальности падре был испанцем, хотя по его внешнему виду этого и не скажешь. Ни смуглости в нем, ни фанатичного блеска в глазах. Такой живенький толстячок, любитель хорошо покушать и, скорее всего, выпить. Когда первый раз увидел, я его немного попугал, но этим и ограничился. А вот после трагедии, разыгравшейся на смотре, решил пообщаться плотнее. Его поведение во время происшествия не то чтобы мне не понравилось, просто насторожило. Не слишком он был похож на того ленивого толстяка, каким его привыкли видеть. Поэтому по моему приказу казаки во всеобщей суматохе незаметно подхватили священника под локотки и, зажав рот, отволокли в темницу.
– Сопротивлялся? – спросил я у охранявших камеру казаков.
– Да нет, княже, не успел, однако – поглядите … – С этими словами казак протянул мне распятие, которое падре Игнасио постоянно таскал с собой, и резким движением разъединил. Половина распятия была рукоятью, а во второй пряталось не слишком длинное, но очень острое лезвие.
– Любопытно! Хвалю, ребята, кончится заваруха – награжу, за мной дело не станет. Ну-ка развяжите руки святому отцу. У меня вопросов к нему целый воз и маленькая тележка.
Падре Игнасио потер руки, восстанавливая кровообращение, и вопросительно взглянул на меня.
– Садитесь, падре! – радушно пригласил я его. – У нас впереди долгий разговор.
– Сын мой, если вы что-то хотели спросить, то вам не было нужды силой тащить меня сюда.
– Конечно, конечно. Падре, давно хотел спросить: каким ветром испанца занесло в наши края? У генерала не нашлось немца или он решил вас таким образом спрятать?
– Про какого генерала вы толкуете, сын мой?
– Про генерала ордена иезуитов, падре, кстати, я не ваш духовный сын, а герцог здешних земель. Я не принадлежу к вашей церкви, и у меня скверный характер. Кроме того, меня совсем недавно пытались убить довольно замысловатым образом, и я полагаю, вы в этом замешаны.
– Именно замысловатый образ действий доказывает нашу невиновность! – перебил меня падре Игнасио. – Если бы орден поставил такую задачу, вы были бы уже мертвы и безо всяких ненадежных технических средств. Кинжал, знаете ли, надежнее.
Человек, сидящий передо мной, переменился на глазах. Исчез прежний нерешительный любитель выпить и закусить, вместо него сидел хищный зверь, прячущий до поры зубы, но готовый при необходимости немедленно пустить их в ход.
– Вы меня просто успокоили, святой отец, прямо от души отлегло! Я бы, ей-богу, прослезился, однако припоминаю, что ваша организация собиралась меня поджарить на
