которое Степан Ильич переживал в самые трудные минуты – когда шепотом просил прощения… кажется, у Ефима… или уже не у него… – этого прикосновения он ждал и от общения с отцом Никифором. Не дошло, нет. Сам не решился, а отец Никифор в свои приезды чаще всего вот так же укрывался в своей комнатушке.
С удивлением Степан Ильич разглядел вскоре, что здешний мир вообще строится из вполне земных, внешних вещей – а вера тут как бы и ни при чем. Бога в этом доме вспоминали исключительно в разговорах о грядущем величии России, управляемой, насколько мог понять Степан Ильич, глубоко верующим, воцерковленным президентом.
Тогда говорили: “Бог даст”, “во славу Божью”, “одолеем с Божьей помощью”, “настигнет Божья кара”. Православием здесь бряцали как оружием. Часто проклинали его врагов, которых делили на нехристей и христопродавцев. А рассуждая о его скорой победе, то и дело переходили на шуршащую газетную речь: “патриоты”, “Дума”, “возрожденная Россия”. Все это сильно огорчало Степана Ильича: он чувствовал, что ему никогда не увлечься этой замысловатой игрой, смешавшей храм и политику, – а он так хотел сблизиться с Фимой, пойдя за ним до конца.
Дверь оказалась не заперта. Степан Ильич постучался, и ему послышалось – священник ответил, приглашая войти. Степан Ильич распахнул дверь, но оказалось, что отец Никифор разговаривает по телефону и, судя по сосредоточенному виду, скорей всего, не думал отвечать на его стук. Степан Ильич замялся на пороге, решая, уйти ли с чашкой или поставить ее на стол возле компьютера. Но отец Никифор, бросив в трубку: “Сейчас спрошу, Ваше Святейшество”, – обратился к Степану Ильичу: – Какой номер дома здесь? Вылетело.
– Двадцатый. Тихая, двадцать.
Священник сказал в трубку:
– Тихая, двадцать. Всенепременно. Да, Ваше Святейшество. Благодарствуйте.
Положил трубку и крепко растер ладонями щеки. Пригладив раскосмаченную только что бороду, поднялся навстречу Степану Ильичу:
– Проходите, что же вы.
Степан Ильич сделал шаг, отделявший его от священника, и протянул ему дымящуюся чашку. Завитки пара, заметил Степан Ильич, движением воздуха прибило внутрь чашки, тонкими струйками потекли они вдоль фаянсового борта, но, как только рука остановилась, распушились и снова, трепыхаясь, полетели вверх. Он любил вот так понаблюдать за паром. Интересно, получится ли когда-нибудь рассказать об этом Фиме – каким разным бывает пар над чайными чашками?
– Попейте, батюшка. Так и не позавтракали ведь.
– Спасибо. Да вы поставьте, поставьте, я возьму, – ладонью указал на компьютерный столик.
Степан Ильич поставил туда чашку, извинился:
– Не сообразил, чтоб на блюдце. Невежда.
– Попью. Я и сам подумывал уже. Сушь во рту невозможная.
Замялись.
Догадавшись, что Степану Ильичу не хочется уходить, отец Никифор усадил его в кресло, сам сел напротив на офисный стул, стоявший возле компьютера. Взял чай, осторожно сделал первый пробный глоток. Вернув чашку на место, сказал:
– Вы бы уходили из дома. Вас выпустят и ничего плохого не сделают. Может быть, документы проверят, вопросы позадают.
– Я не стал бы ни о чем таком им говорить. Собственно… и не о чем.
Отец Никифор повел плечами – то ли в том смысле, что не сомневался в благородстве Степана Ильича, то ли – согласился, что не о чем.
Степан Ильич пригладил волосы, откашлялся.
– Я уйти не могу. Ефим…
Отец Никифор уважительно сдвинул брови:
– Я знаю вашу историю. Помоги вам Бог на вашем пути.
– Спасибо. Жаль, что мы с вами никогда не разговаривали, – ответил Степан Ильич и подумал: ведь ему надо было благословения сейчас попросить, когда священник сказал “помоги вам Бог”. И точно невежда…
– Да, не доводилось, – промолвил отец Никифор. – Успеется еще, надеюсь.
– Конечно. – Степан Ильич снова пригладил волосы. – Скажите, батюшка… так долго все тянется… что дальше-то? Что вы решили?
Неожиданно для Степана Ильича отец Никифор ответил взволнованным, полным доверительных ноток голосом – даже наклонился слегка поближе:
– С трудом пробился к митрополиту. Объяснить все надо было. Объяснить, прежде чем… По телефону не то, все не то… Разве в трубку расскажешь? Чтобы правду не очернили. Чтобы людям неприятностей не было. Помощи просил. Обещали приехать Его Святейшество. Выпрямившись и посмотрев на Степана Ильича с тревогой, отец Никифор покачал отрицательно головой, будто отвечая на какой-то его вопрос. – Не было благословения на крестный ход, не было. Не было. Объяснить нужно. Пришлось бы все равно, да так – совсем иной оборот…
Священник притих. Расправил складки на коленях. Степану Ильичу показалось: он уже произносит про себя те слова, которые предстоит сказать митрополиту.
Взглянув на Степана Ильича невидящим задумчивым взглядом, отец Никифор сказал:
– Вы пока не говорите им ничего, Степан Ильич. Я выйду сейчас, сам с ними поговорю.
– Что вы, я не стал бы… Я просто за Фиму волнуюсь.
Священник отпил чаю. Степан Ильич подумал – ему пора уходить. Встал, руку к дверной ручке потянул, но вдруг остановился:
– Батюшка, есть у вас секунда для меня? Вроде бы ничего пока не происходит…
Можно мне… я недолго.
– Слушаю вас, – сказал отец Никифор. – Да вы присядьте.
Вернувшись в кресло, Степан Ильич пристроился на самом краешке – как будто для того, чтобы показать священнику: недолго, на секундочку. Внимательно, точно боялся оторвать взгляд от чего-то крайне важного, уставился в свои переплетенные на коленях пальцы.
– Позвольте… Конечно, грош цена моим суждениям… Мне бы молчать в тряпочку. Но, знаете… давно хочу вам кое-что рассказать… Ну вот втемяшилось. Столько раз в уме проговаривал… Я, перед тем как сюда, к Фиме, прийти, в Новочеркасский храм ездил, – от смущения он высоко задрал брови. – Молиться. И… там каменная мостовая… Знаю, знаю, вам, конечно, лучше моего известно… стало быть… каменная мостовая, она вся в таких небольших островках асфальта. Видно, когда-то умники, какой-нибудь секретарь тогдашний райкома-обкома, решил заасфальтировать мостовую. Ну, может, чтобы приглушить как-то… закатать, словом, решили… Толстый был слой асфальта, прямо видно. И вот, весь сошел. Как снег. Одни пятна небольшие остались. Да вы видели! А еще – не знаю, видели ли – за храмом памятник, то есть не сам памятник – его-то вы, конечно видели… Серьезный такой памятник, замечательный памятник.
Расколу казачества посвящен. То есть – воссоединению. Суть не в этом. Я, когда у памятника постоял, пошел вокруг. Так там сзади табличка металлическая, бронза, наверное. А на табличке имена разных больших людей, и не очень больших: губернатора, мэра, казачьих разных чинов. И вот – я уже добрался, добрался – там в списке тех, кто содействовал установке памятника, – списочек такой в несколько строк с упоминанием должностей, регалий – было чье-то имя среди казачьих чинов, разных там хорунжих, есаулов. Было вначале, когда табличку делали, вешали – а потом это имя спилили. Аккуратно так спилили, болгаркой. Ленточку поверх имени вырезали. Кто-то, стало быть, выпал из обоймы, его – фить и спилили. Непригоден стал – и спилили. Понимаете? Я что хотел… Табличка та вроде как на века туда определена была. Понимаете? А вот изменилось что-то у них промеж себя, перетасовалось как-то, и – р-раз, болгаркой срезали. И кто-то уже в вечность-то не проскочит. Понимаете? Я – да, да – я путано изъясняюсь. Я что хотел… сказать.
Вот мостовая перед храмом – она сквозь асфальт проступила. А тут – просто так, болгаркой – и все. Понимаете? То есть…
Подняв глаза, Степан Ильич встретил колкий взгляд священника.
