А в тот вечер еще дождик пошел, прохладно стало. Я собрался за дровами. Лорхен за рукав мой ухватилась и говорит:
– Не ходи, Франц! Мне одной страшно!
– Ой, какая же ты у меня пугливая! Я мигом обернусь! Туда и обратно. – Взял фонарь и вышел.
Сарай стоял тут же, за флигелем, но идти было тяжело, потому что дождь припустил, и тропка раскисла. Несколько раз я поскользнулся.
Оставалось пройти еще с десяток шагов, когда фонарь неожиданно потух. Я решил обойтись без него. Ясное дело, по этакой темени ходить – малое удовольствие. Да куда денешься?
Едва переступил порог, как под ногу мне что-то подвернулось. Я не устоял и со всего маху бахнулся головой о поленницу. Дровишки посыпались – правда, только те, что вверху были, а то худо бы мне пришлось… Калоши с меня соскочили. Так и лежал я, оглушенный, самым несуразным манером: сам внутри, пятки снаружи мокнут… А дождик их щекочет и щиплет. И не перестает. Капли словно в коготки превратились. Мне уже больно, но даже пошевелиться – и то не могу.
Слышу вдруг, как Лорхен кричит: «Франц! Франц!» Бедняжка, когда невмоготу стало ждать, искать меня пошла. Я тотчас забыл обо всем. Поднатужился, промычал ей что- то…
Прибежала. Запричитала как! Ревет в три ручья, а полешки с меня скидывает… Кое-как я с ее помощью поднялся, да побрели мы домой. Я босиком. Лорхен, как ни старалась, обувки моей не нашла. Далеко, видать, отлетели калоши.
При свете обнаружилось, что приложился я знатно – вся голова в кровище.
– Экий я, Лорхен, дурак! Не послушался тебя, пошел.
– Дурак, дурак! – сердится, значит. Но вижу, что рада-радешенька. Обтирает меня тряпочкой и приговаривает: – Будешь знать? Будешь знать?
– Буду, цветочек мой, буду.
Ни в какую не разрешает самому ноги вымыть. Но лишь взглянула на них – обмерла вся.
– Миленький, да у тебя же и ножки в крови!
– Как так? – И вправду так! Я сперва-то и не заприметил того. – Надо же, исцарапался! Ну все, теперь я умненьким буду.
Улыбнулся ей – и она в ответ, да только грустно как-то. Сильно я ее напугал. Волнений больше было, чем крови, – скоро я оклемался.
Спали мы в обнимку, и в ту ночь она особенно тесно ко мне прижималась.
На следующее утро я сходил к сараю, прибрался, дров домой натаскал. Калоши так и не сыскались. До сих пор гадаю, куда они подеваться могли.
Погода еще лучше стала, да вот Лорхен загрустила. Она ведь за эти месяцы загорела, от бледности своей избавилась. А тут – сидит день-деньской в нашей комнатке, сама с собой играет.
– Голубушка, да что же с тобой такое? Ушко у тебя болит? Сердечко? Горлышко?
На все только головкой мотает:
– Не болит у меня ничего. Грустно немножко, и все. Ты не волнуйся.
– Да как же мне не волноваться? Лето в разгаре – гулять бы да гулять… Что же ты хандришь так? Точно не хвораешь?
– Болела бы, так сказала бы.
– Ну а что же, и Белянчик к тебе не придет? Если уж я тебя развеселить не могу, пусть он постарается.
– Да нет же его, миленький.
– Так пусть будет, коли тебе плохо!
– Нет его, нет его… – И слезки потекли.
Обнимаю ее, ласкаю:
– Оправишься, оправишься. Где-то война идет, люди друг друга убивают. Там холодно, пасмурно. Людям плохо. Господин барон, наверно, тоскует по здешним местам. Посмотри вот только, какое небушко! Птички как поют красиво, слышишь? Боженька столько хорошего создал, а ты – самая хорошая. Таков этот край, что никакого зла здесь быть не может. Потому-то тебе здесь и самое место.
Она, дурочка, от этих моих слов горше прежнего заплакала. Я только крепче ее обнял:
– Да пройдет, пройдет…
Бывает в августе особая ночь. Она всегда одна в году, это я наверное знаю. Луна тогда нежно-белая – детская щечка, да и только! Темнота густая, но видно все не хуже, чем под солнцем. А дышится легко и приятно.
Впервые увидел я такую ночь еще мальчишкой. А потом каждый год ждал ее. Ничто меня не могло удержать взаперти, когда она приходила. Сидел где-нибудь один, на луну глядел до утра…
Вот в такую-то ночь и потерял я свою Лорхен.
Днем пришлось поработать, и я притомился. Лорхен спать уложил, сам на кровать рухнул и уснул. И забыл совсем, что стоит август.
Очнулся от того, что поцеловала меня Лорхен в щеку.
– Прощай, миленький, – шепчет.
