Сверкающие сгустки небытия обтекали его ноги и тысячами низвергались в яму, вихрясь по стенам живым водоворотом. На пути сюда их было еще больше – на фасадах и крышах, окнах и дверях, светофорах и дорожных знаках. Их притягивала всякая поверхность. И всякую поверхность они переписывали заново.
Пятнисто-желтые дома Бруклина глядели на него молочными бельмами, сдуваясь и раздуваясь, как исполинские меха. Хотя к черту эвфемизмы: как легкие, распухшие легкие умирающего гиганта. Там, где раньше стояли трубы, апатично колыхались гибкие черные отростки – но сходство с водорослями было обманчивым, и это стоило жизни многим птицам. Впрочем, последний птичий крик Фэрнсуорт слышал за много кварталов отсюда. Теперь небо безразлично голубело над головой – чистое, как лабораторное стекло, если не считать горстки военных дирижаблей, с которых кто-то по чему-то палил. Время от времени раздавались взрывы, и с каждым на небесном холсте становилось на одну кляксу меньше. Фэрнсуорту нравился этот новый город.
Прохожих ему по пути не попадалось – только темные фигуры в юбках, платьях и жакетах, изорванных и пестрящих ржавыми пятнами. Его обнюхивали, настороженно буравили глазами, но не трогали – за исключением той, что подстерегала жертв у турникета в метро, куда он сунулся было по глупости. Разглядеть ее как следует не удалось: впихнув ей в пасть портфель, Фэрнсуорт поспешил вернуться на улицу. И все же у него осталось впечатление, что в ее яростной атаке было больше от обыкновенной помешанной, чем от преображенной. Кажется, у нее даже сохранились волосы. Не у всех метаморфоза протекала так быстро и безболезненно, как у Мэгги.
Да, его не трогали, но остальным повезло меньше. Живые попадались редко. Чаще ему приходилось перешагивать через тела, распростершиеся на тротуаре в самых неудобных местах. Некоторых смерть застигла в машинах; эти таращились невидящим взглядом из-за разбитых стекол, словно удивляясь, что гений Генри Форда не сумел их защитить. У большинства увечья ограничивались единственной раной в ухе, хотя в некоторых было уже трудно признать недавних нью-йоркцев, еще вчера ворчавших на изменников из Капитолия и препиравшихся с женами. Многих покрывала бурлящим ковром та же неопределимого цвета масса, что и все вокруг. Схлынув, каждая стайка оставляла за собой бугор бесформенной плоти, пульсирующей рваным сердечным ритмом. Все происходило в глухой тишине, и звук собственных шагов казался Фэрнсуорту богохульством.
На Батлер-стрит ему встретилась живая собака – рыжая дворняга, забившаяся в угол у парикмахерской. Прежде чем он успел что-то сказать или сделать, сверху спикировала крылатая фигура, подхватила животное под брюхо и вместе с ним исчезла в проулке.
Он не знал, сколько времени заняла эта прогулка и каких опасностей избегнул по пути, и тем не менее стоял теперь у жерла котлована и наблюдал, как в теле Нью-Йорка открывается зияющая язва, набухая и ширясь с каждой волной бесцветных телец.
Догадаться можно было с самого начала. Двадцать лет назад он отдал полсотни за рассказ о той самой земле, которую попирали сейчас его ноги. Тогда этот район назывался Паркер-плейс, а на месте котлована стояла церковь. С тех пор от нее осталась лишь груда раздробленных камней да цветные осколки витража.
Мог ли он подумать, что в тех нелепых фантазиях скрывалась хоть толика истины?
До него доходили слухи, что в Бруклине снесли очередную церковь и вместо нее хотят устроить мемориал какому-то мученику домифической эпохи. Мог ли он подумать, что речь шла о Роберте Сейдеме?
Мог ли подумать, что где-то под землей вновь открыла зев бездонная впадина, которая считалась запечатанной раз и навсегда?
Он многое понял слишком поздно, но ошибки эти принадлежали другому – беспомощному созданию, трусливо бежавшему от предназначенной ему судьбы. Оно ушло навсегда – вместе с доктором Паркинсоном, с близорукостью, со своей жалкой похотью и загаженным разумом. Чужая необоримая воля переписала его набело, перечеркнув даже имя. Фэрнсуорт. Фэрнсуорт. Фрн-н-с-т.
«Обращаем Ваше особое внимание на то обстоятельство, что до определенных пор попытки установить с Нами какой бы то ни было контакт крайне нежелательны. Спешим заверить Вас, джентльмены, что в надлежащий час Мы сами будем искать встречи с Вами. С наилучшими и искреннейшими пожеланиями, Эдвард Софтли».
В сияющей бездне, клокотавшей под ногами, уже проступали очертания Той, что ждала за гранью – тысячеликая луна, спутница ночи, матерь теней. Усталое солнце дрогнуло и отступило, отдавая Ред-Хук во власть иного света, иных законов.
Боль в глазах – вот и все, что осталось от Фэрнсуорта.
Сжав в лапе кусок вишнево-красного стекла, его преемник двумя точными ударами поприветствовал новую эпоху.
Мед
У нее были прозрачные крылышки и большие желтые глаза – наверное, фасетчатые, хотя с его близорукостью об этом можно было судить только в теории. Она ползла по его руке, неспешно перебирая лапками, петляя среди редких волосков, золотисто поблескивающих даже в тени. Муха и сама отливала золотом, густым металлическим посверком. Если бы все ее сородичи были такими, к ним бы, пожалуй, относились с большим сочувствием. Примерно как к майским жукам, их ведь любят даже инсектофобы.
Интересней было другое – укусит или нет? Он осторожно, не меняя позы, повернул голову вправо. Туфель мирно сопел между корней дуба, безразличный ко всем мухам мира, хотя в его рыжей шерсти копошились сонмы всяческой мелюзги – кажется, на огонек заглянули букашки со всех концов луга, не говоря уже о навеки прописавшихся блохах. Так или иначе, прогноза от него было не дождаться.
А муха все щекотала и щекотала. От этого призрачного зуда Андрей и проснулся; на жаре его сморило если и не раньше Туфеля, то никак не позже. Хорошо, что рядом не оказалось муравейника – с этими ребятами найти общий язык было сложнее. Они имели привычку злоупотреблять гостеприимством и воспринимали человеческое тело как бесплатное общежитие. Можно стряхивать их с себя хоть целый день, но с приходом темноты, когда ты уже улегся на скрипучей старой кровати и под стрекот сверчков пытаешься заснуть, кто-то маленький, но очень осязаемый начинает блуждать по твоей коже, как пьяница по пустырю, и блаженной дремоты как не бывало. Хуже только комары.
