И мухи. Но эта была такая красивая, что хотелось дать ей шанс. В конце концов, это он заявился к ней на порог, а не наоборот. Никиткина поляна считалась хорошим местом для покоса, временами сюда наведывались туристы с шашлыками, гитарами и водкой, но по-настоящему здешние травы принадлежали таким, как она, – бесчисленным, почти невидимым, не отделяющим человека от собаки. И никакое это не золото – мед.
Одно из первых воспоминаний: бабушка разливает по банкам тягучее, вязкое, липкое. За окном моросит дождь, или роятся тучи, или нет вообще ничего, но в комнате тепло и солнечно. Это все от меда, он светится сам по себе. Рядом сидит пасечник и прихлебывает чай из блюдца. У него косматая седая грива, толстые пальцы и зеленая рубаха в клетку. Он молчит, только покряхтывает тихонько от удовольствия. Иногда запускает лапу в миску с набухшими сотами, бросает одну-другую в рот и чавкает, удивленно шевеля бровями, как будто прежде ничего подобного и не пробовал. С усов и бороды свисают янтарные сосульки, на стол капает. Бабка бранится, а он только мычит в ответ, немой и почти глухой. Но тогда Андрейке казалось, что это он нарочно прикидывается, чтобы его, Андрейку, повеселить. Хотя ему и так было радостно, а от медовой сладости, от запаха темнело в глазах. И еще эти кляксы на клеенке – почему-то слизывать их было вкусней, чем лакомиться как положено, ложечкой из банки. Только он старался не чавкать, чтобы не быть как внук деда Егора – противный толстый мальчишка, и имя у него тоже было противное – Тарас. Его лицо изгладилось у Андрея из памяти, сохранились одни детали – большая родинка на лбу, оттопыренные уши и еще то, как он по-дедовски похрюкивал, впиваясь зубами в соты.
Ни бабушки, ни пасечника, ни даже Тараса уже нет. Теперь такого меда не сыщешь ни днем с огнем, ни ночью с айфоном – куда ни сунься, везде одна и та же разбавленная, пересыпанная сахаром кислятина. Даже и Туфель из другого времени – в те годы бабушка держала кудлатого большого пса, которого без затей называла Рексом. Остался один лишь дом, да и тот при смерти. Иногда одинокими январскими ночами Андрею представлялось, как изба глядит пустыми темными окнами на заснеженные хребты, и его пробирала дрожь.
Но летом здесь вполне можно было жить. Смахнуть пыль, разогнать пауков, навесить шторки – и, если смириться с сыростью, сквозняками и, конечно, комарами, условия получались терпимые. Человек с растущими откуда надо руками достиг бы и большего, но Светка любила в свое время говорить, что от хозяина в Андрее разве что буква «х», да и та в фамилии, тоже ничем не примечательной – Тихонов. Она вообще была с ним откровенна, с самого начала и вплоть до того апрельского утра, когда зажгла в спальне свет, уже одетая, и сообщила, что за вещами заедет ее брат. Если находился повод, она кусала, а поводов его трудами поступало в избытке.
Теперь и ее тоже не стало – точнее, следы затерялись где-то в городской гари, среди серых многоэтажек и всего того, о чем теперь думать не хотелось, потому что небо растеклось ровной масляной синевой, вокруг благоухали тысячи тысяч цветов, а по его руке ползла медовая муха, почти что пчела, и рядом дремал Туфель, и все было хорошо.
Не укусила. Только что подбиралась к запястью, дразнила нервы – и вдруг пропала, растворилась в июльском зное. Упорхнула в свою таинственную страну, где даже мухи прекрасны.
Андрей от души потянулся, зевнул и сел. Вообще-то с погодой им сегодня повезло – предыдущую неделю лило не переставая, пространство между горами затягивало толстой пленкой туч, и все двуногое, голокожее, теплолюбивое не показывалось из жилищ. С двускатных козырьков над воротами низвергались настоящие водопады, хоть снимай для Голливуда. Призрак сотовой связи, изредка навещавший долину, исчезал окончательно, а говорящие головы на единственном телеканале начинали запинаться и зыбко подергиваться. Зато появлялись кровопийцы: стоило дождю хоть немного приутихнуть, и пространство электрическими ниточками пронизывал их писк. Он доносился отовсюду сразу, как будто гудели сами бревна. И даже если с головой забраться под одеяло и подоткнуть все углы, какая-нибудь пронырливая тварь все равно находила дорогу к кормушке. Дым от курящихся спиралек их не брал, зато вызывал у Андрея приступы затяжного кашля, от которых еще приходилось отвлекаться, чтобы хлопнуть себя тут или там и, само собой, промахнуться. Странное дело, при бабушке таких нашествий как будто не было – то ли щелей в полу стало больше, то ли климат испортился, то ли дети таких пустяков просто не замечают. Он пробовал гулять под дождем, но через двадцать-тридцать шагов от порога все предприятие сводилось к выбору, на чем поскользнуться в следующую секунду – на траве, грязи или камне, да и ноги мерзли нещадно. В итоге оставалось лишь сидеть в четырех стенах и ворчать вместе с Туфелем, у которого особенно страдали уши и нос. Выходили только по особым делам, большим и малым.
Поэтому тем утром, обнаружив за окном едва припорошенную облачками лазурь, он не терял времени даром – наскоро перекусил и оделся, закинул в рюкзак ножницы, бутылку воды, сухие хлебцы и пару пакетов, отключил счетчик, запер дверь и бросился в лето, как в стог сена. Сырые дни оставили по себе духоту и сизое марево, но понемногу вступало в права и сорвавшее все графики пекло. Огибая лужи всех возможных форм и размеров, Андрей пробрался за восточную околицу, обогнул длинную плантацию крапивы и дальше зашагал через сосняк. Земля сохла на глазах. Где-то справа невидимой лентой бежала Медянка, глухо шурша на перекатах. Еще несколько поворотов едва намеченной грунтовки, длинная просека, березовая роща – и перед ним раскинулась Никиткина Поляна, широкое пестрое полотно, протянутое между бастионами леса. Пока хозяин состригал обильно разросшуюся душицу (бабка уважительно называла ее «матрешкой») и складывал пахучие стебли в розовый пакет, Туфель с радостным лаем гонялся за зверюшками, которых в мире людей даже, наверное, не существовало. Когда небесные лучи перестали ласкать кожу и переключились на режим выпечки, оба отступили под сень ближайшего дуба. В тени было покойно, прохладно и – хвала всем уральским богам и божатам – никаких комаров. Под шелест листьев, монотонное дыхание трав и шум недалеких порогов человек и собака заснули.
Пошарив перед собой, он нащупал очки, надел их и взглянул на небо. Синева все же оказалась с изъянцем – тут и там облака уже вырождались в клочки серой ваты, а за дальним хребтом что-то подозрительно посверкивало. Дождливая хмарь набралась на дальних равнинах сил и волоклась теперь обратно, чтобы завершить начатое – досыта напоить реку, затопить помидоры на деревенских грядках и погубить Андрею отпуск. Золотая муха обманула – они всегда обманывают, даже если не кусают. Все-таки кровососы честней: им по крайней мере не свойственно притворяться и выдавать себя за гостей из сказочных миров.
Он поскорей сгреб покрывало в рюкзак, подхватил пакет с душицей и напрямую, через гудящее разнотравье, зашагал к высокому стогу, на который всегда ориентировался в таких вылазках. Потом вдруг встал, оглянулся. Туфель, семенящий впереди, озадаченно повернул голову.
