Удивленное лицо егоркиной матери и ухмылку его отца. На Матрешу, которая пришла сказать им, чтоб берегли Егорку от заслуженного гнева недоступных их пониманию сил, едва не с кулаками наскочила вся его родня. «Да ты на себя посмотри! Ведьма ведьмой! Как тебя только на службу батюшка пускает! А мы вот такие-сякие хорошие, поклонов больше всех отбиваем и на подарки батюшке не скупимся. Так что ступай со двора с этой своей уткой, без тебя разберемся».
«Ну и разбирайтесь!» – бросила в сердцах Матреша и убежала со двора, хлопнув калиткой. Для нее, крещеной ведуньи, само собой разумеющимся было, что Вода – это Вода, а Бог человеческий – это Бог человеческий и одно не мешает другому. Можно было чтить заповеди и того и другого и притом не прослыть отступником ни там, ни там. Что Вода, что Бог побуждали людей к добрым делам и к чистоте помыслов, только Вода окружала людей повсюду, а Христос был внутри них. И когда люди начинали вдруг отделять одно от другого, Матреша сразу чуяла ложь в их сердцах.
Вечером другого дня ее разбудил стук в ворота. Нет, егоркины родичи не пришли извиниться за глупость свою, они прибежали все растрепанные и с безумными глазами – просить о помощи. Егорка мало что не отходил в мир иной. Матреша накинула платок и побежала во двор, где ее намедни приняли так неучтиво. Она не обиделась – разве на неразумных детей обижаются? Егорка лежал в горнице, на лавке, и тяжко дышал. Его мучили сильный жар и трясучка. Слово за слово – и Матреша поняла, что стряслось.
Намедни Егорка со товарищи взяли лодку и погребли на дальние острова, порыбачить. Дело хорошее. Наловив лещей вдоволь, стали уху варить. Только Егорка что-то и есть ее не стал, сказал, мол, – смотреть тошно. А захотелось ему вдруг грибочков. Прошелся вокруг по леску, набрал грибков, насадил их на прут, на костерке припек – и в рот. Звали его приятели на уху, звали, да только так и не дозвались. Егорка ажно позеленел весь, и стало ему худо, так худо – насилу до дома довезли, уже холодеющего. И теперь он лежал и помирал. Матреше показали прут с теми самыми грибами. Даже дитё малое узнало бы в них поганки. Но что могло вдруг случиться с человеком, чтобы он, сызмальства зная все грибы, решил вдруг закусить поганками?
Матреше ведом был ответ. На тех, кто мутил Воду, нападало что-то вроде безумия. Они и сами не ведали, что творят. И чем сильнее было в них зло, тем страшнее потом безумие. Иные даже скакали и кричали что-то несусветное, когда безумие обуревало их, и были они в таком раже хуже зверей лесных. И немало зла от того претерпевали порой не токмо сами безумные, но и родня их, и потомки, и даже те, кто случайно оказывался подле. Через полгода матрешиных стараний Егорка встал на ноги, но был он уже не тем крепким парнем, на которого девки когда-то заглядывались, а тенью прежнего себя – слабым, болезненным, задумчивым. Родители всё по церквям да монастырям его возили, да только сделанного уже не воротишь.
Вода наказывала страшно в отличие от доброго Бога христиан. Как-то в один год в селе вдруг напал мор на детей – кто от болезни преставится, кто утонет, кого волки в лесу… Прибежали перепуганные селяне к Матреше. Выслушала она их и молила обождать, а сама пошла на берег и просидела там три дня. По возвращении же объявила: «Не надобно рубить боры заповедные на берегах озерных. В тех борах бьют ключи, питающие Воду. Перестанете рубить – и мор уйдет». А как сказала это, так и погрузилась в глубокий сон.
Люди услышали голос Воды. Боры были оставлены в покое, дети в селе больше не умирали. Один только мужик не послушался, пошел рубить лес – так вскоре и сгинул. Сказывали потом, будто подался он к татям лесным, орудовали они кистенями чуть ли не у самого Пскова, да только пойманы были и казнены, как и положено поступать с ворами и душегубами. В озерном же краю наступил покой. Светлые, радостные дни шли один за другим, и не было им перерыва.
Вода помнила все.
Годы текли, как Вода сквозь пальцы. Выросли матрешины сыновья, о женитьбе уже подумывали. Младшая Настена вышла ладной девчушкой, пригожей, и хотя еще совсем дите дитем, а уж соседские парни на нее заглядывались, глаз да глаз за такой. А тут пришли в озерный край находники издалека и принесли тревожные вести. Они бежали от войны.
– Какой такой войны? – вопрошали селяне.
– А вы не знаете, что ль? Война идет! – был им ответ. – У вас тут что, угол медвежий?
– Что есть, то есть, – соглашались селяне. – Медведи у нас тут мало что не по селу ходят, только они никого просто так не задерут. Но война…
Про войну селяне, конечно, слыхивали. Шла она давно уже в таких тридесятых краях, что и не описать словами, и уж подавно никто в тех краях не бывал. Где-то далеко, у моря Варяжского, воевал царь Иоанн землю ливонскую уже лет двадцать как. Такая война – все равно что снег зимой и дождь по осени. Война – дело государево, что до нее крестьянам простым? Но тут было что-то иное – чтобы понять это, достаточно было заглянуть беглецам в глаза. Их становилось все больше – они понуро брели по дороге, неся свой скарб в узлах, а более удачливые вели под уздцы худых голодных лошаденок, тащивших нагруженные добром подводы.
Селяне жалели беглецов, зазывали их в избы, давали кров и пищу. Ведь не басурмане ж какие, а свои, русаки. А пришельцы
