– Чистую правду баю, – честно-честно сказал Вениамин. – А от вины откупиться решил. Примете мою виру?
Сторожко оглядываясь и фыркая, обдерихи развернули мешковину, присмотрелись к подаркам и помягчели. Акулина с Матреной тут же вплели в косы дареные ленты, Лукерья понюхала веник, пожевала листочек, кивнула – пойдет.
– Что же, честные люды, простите вину?
Обдерихи переглянулись, Лукерья высказалась за всех:
– Макошь с тобой, прощаем.
– Так верните мою шапку-невидимку, – осмелел Вениамин.
– Не вернем, – покачала головой Лукерья. – Чуяла ведь, не зря заглянул, не запросто сладкие слова говорил.
– А почему не вернете? – обиделся Вениамин. – Али дары мои не по нраву – так отдавайте взад!
Обдерихи юбками заслонили веники.
– Не вернем, потому что не брали. Искупать тебя в компостной яме хотели – было дело, или там перцу в шайку подсыпать. А шапку стащить – последнее дело, ужели мы нечисть какая?
– И не знаете ничего?
– Не знаем, – покачала головой Лукерья. – Если вдруг что услышу или сорока на хвосте принесет – тотчас же прибегу. Плохи твои дела, Венечка, миленький…
От сочувственных слов банник чуть не расплакался. Расцеловался по-братски с каждой из обдерих, пообещал на днях заглянуть на парок, обернулся котом и отправился по деревне назад, искать Пафнутьича.
На скамье подле продуктового магазина, ссутулившись, сидел Дед. Видно было, что старик не просто так решил отдохнуть, погреться на неярком осеннем солнышке или перебрать купленные для внучков сласти. Злая жаба мостилась у него на груди, давила на сердце холодными лапами, перехватывала дыхание, свивала клубком боль. Заскорузлые многотрудные пальцы Деда вцепились в скамью, губы посинели, выцветшие глаза закрылись – не иначе, как виделось человечье небо, то небо, где нет ни страданий, ни горечи. Рядом валялась пустая упаковка таблеток – без них Дед давно уже не выходил из дому. Вот беда так беда, бедовская беда, не по чину. А делать нечего.
Полосатый пушистый кот вспрыгнул старику на колени, потоптался немного, улегся, теплый, и завел немудрящее урмурмур, урмурмур. «Умру», почудилось Деду. Но через несколько долгих секунд боль разжала объятия, воздуху стало больше. Злая жаба медленно съежилась, уменьшила тяжесть, завозилась, будто её толкали. Дед дышал – раз-два вдох, раз-два вдох, синий шарик поднимается в трубочке, пахнет лекарствами и спасением, греет больничным пледом, скоро все будет хорошо. …Как же могуч был он прежде, как передвигал телегу и переносил через лужи молодую жену, добывал из леса корзины, доверху полные белых грибов, в одиночку копал огород и возился с рассадой, кружил и подбрасывал сыновей, широко улыбался рассветному солнцу. И не все ещё силы оставили тело, достанет и на зиму, и на лето и ещё на много зим и лет. Уходи, злая жаба, уходи прочь!
Маленькая осклизлая лягушка и вправду выскочила из-за ворота пропитанной потом рубашки. Одним движением лапы Вениамин расплющил нечисти плоскую голову, потом соскочил наземь, чтобы как можно скорее вытереться о траву, убрать яд. Тяжелая ладонь Деда опустилась ему на спину, осторожно погладила пышный мех.
– Опять ты, бродяга? Мнится мне, непростой ты котище, ох непростой.
– Мяу, – согласился Вениамин, ловко вывернулся из-под руки и побежал дальше по улице.
Чумазый Пафнутьич ждал в бане – пребывание в крысьей норе не украсило домового. Как подобает, Вениамин сперва растопил печь, напарил дорогого гостя, налил ему хлебного кваса и лишь потом стал расспрашивать о делах. Ничего хорошего услышать не довелось.
В логове у запасливой Баси нашлось много разных вещиц – от золотого червонца царских времен и стопки любовных писем позапрошлого века до протухшей ржавой «лимонки» и карманных часов Деда. Шапки там не было. Ни воробьи, ни крысы с мышами странностей не приметили, никто в невидимом виде по улицам не щеголял. Оставался пройдоха Лелик. Вот жук!
Заманить домовенка в баню, чтобы погутарить по-свойски, оказалось нелегким делом. Хлопот в предзимье и вправду было немало, а Лелик, при всех своих придурях, был рачительным и строгим хозяином, самолично пересматривал косы лука и копешки сена, заплетал гривы кобылкам, протирал вымя коровам, научился даже смазывать мотор трактора. Его приезжие человеки за десять лет из запущенного двора собрали большое имение, продавали на сторону и молоко, и сыр, и яйца – дело доброе, но работы требует тяжкой. Дело шло к тому, что Лелику следовало жениться, взять в дом вторую пару рук, – а там, глядишь, и малышня по избе забегает. Вениамин улыбался этим мыслям – последний раз людскую ребятню он видал после той войны, когда дома отстраивались, а выжившие, кто помоложе, плодились. Но одно другого не отменяет – детки детками, а шапка шапкой.
Наконец Вениамин выкатил старую кадушку и замочил там яблоки с медом, мятой, вишней и смородиновым листом. Запах
