Шопино. Рассказала, как гусарские офицеры, отправляющиеся на юг, на войну с османами, разрешили им с няней ехать подле под надежной защитой. Как настигла их в пути птица, как гусары один за другим сгорали, охваченные незримым пламенем, как спас ее от неминуемой погибели добрый странник, разговаривающий с ослом.
Еронкин слушал дочь, и лицо его мрачнело, в глазах трепетала влага, а память уносила графа во времена, казавшиеся теперь безвозвратно далекими:
«Зная характер ваш, мой драгоценный супруг, – говорила перед отъездом графиня, – полагаю, что государыня императрица отправляет вас с посольством не иначе как войну развязать. Сделаете вы это непременно быстро, воротитесь скоро, а частые переезды способны лишь подорвать и без того хрупкое здоровье мое. Так что отправляйтесь, граф, один, а мы с дочерью вашей дождемся вас в Москве».
– Здоровье подорвать… – едва слышно прошептал Еронкин.
К радости старика крестьянина, граф принял приглашение пройти в избу и отобедать в горнице за столом с чаркой медовухи. Для барышни Марии Евграфовны хозяйка заварила чаю на зверобое, а кухарки принесли из обоза бубликов.
Граф велел позвать спасителя дочери, а ослу его овсу задать не скупясь.
В настроении Еронкин пребывал подавленном. Обрушились на его голову разом два скорбных известия: о кончине возлюбленной супруги и о великом бедствии в Москве.
Путник обтер сапоги о сугроб у плетня, стянул с головы малахай, вошел в избу, поклонился. Лицо с непривычки обдало жаром. В печи потрескивали дрова, пахло торфом, березовой смолой и зверобоем. Сквозь маленькую, в два бревна, оконницу из бычьего пузыря в горницу лился тусклый свет. В углу под закопченными образами колыхался огонек лампады. Ножки дубового стола и скамей вокруг утопали в земляном полу.
– Как звать тебя, добрый человек? Откуда и куда путь держишь? – спросил граф, едва успевший до прихода путника опорожнить чарку медовухи. По правую сторону от отца Мария Евграфовна, ухватив обеими руками глиняную чашку, тихонько дула на кипяток. Хозяйка в фартуке поверх сарафана хлопотала у печи.
– Ходжа Насреддин. Родом из Бухары, – вновь поклонившись, ответил путник. – Иду за ишаком из Хорезма в родные земли моей матери – Матрены Егоровны.
Граф немало удивился сказанному. Это ж куда только русских баб судьба не забрасывает!
– Если тебя ведет ишак, то выходит, что он знает дорогу лучше тебя? – спросил Еронкин.
– Нет, добрый господин, мы одинаково не знаем дороги, но, если ишак, идя первым, ступит в болото, я вытяну его за хвост. У меня же нет хвоста, чтобы идти впереди.
– Разумно, – улыбнулся граф. – Ну, проси, что пожелаешь, сударь Ходжа Матренин. Хочешь – скакуна подарю, шубу соболью или дом тебе куплю. Проси, заслужил.
– Ничего мне не надо, добрый господин, – сказал путник. – Ступив на эту землю, я набросил на плечи плащ дервиша. Не ищу я никаких выгод, кроме духовных.
Граф встал, переступил скамью, подошел к Ходже. Глубокие карие глаза путника глядели твердо и проницательно. Судя по одежде, признать его можно было за посадского или мелкого купца, но в осанке чувствовалась уверенность, а в чертах угадывался отпечаток необыкновенного ума и смелости.
– Дозволь хоть поклониться тебе, чужеземец, – сказал граф. – Не в оплату, а от чистого сердца прими перстень с пальца моего.
Ходжа не стал перечить, дабы не взрастить обиду отказом. Колец у графа было много – по три на каждой руке, и если он поделится одним с Ходжой, то точно не пойдет по миру с протянутой рукой. В сумраке горницы Ходже почудилось, что самое скромное из колец – это печать дракона. Исходило ли от него изумрудное сияние, удостовериться возможности не представилось, но Ходжа почувствовал силу, что затаилась до поры в этом кусочке желтого металла.
– Вижу, тебе змий приглянулся, – хмыкнул граф. – Это, сударь Ходжа, семейная реликвия – серпент иммунитас: змий- избавитель. Об отце память. Не могу тебе его дать.
Граф снял с пальца другой – массивный перстень с крупным ограненным камнем, подал Ходже.
– Отобедай с нами, добрый человек.
