убирать. И так по кругу, с утра до позднего вечера.
Спину ломило от тяжелых ведер, руки загрубели, как у трактирной служанки, а ноги к вечеру наливались чугунной тяжестью. И все же она была жива. Пусть и усталая, измученная, но не потерявшая желания убежать.
Сегодняшний сон, в отличие от пустоты, в которую она теперь проваливалась каждый вечер, Жаррин помнила четко и ясно, словно и не сон был, а видение.
Вот постоянно напевающий что-то на своем языке Дудук машет рукой и сует ей бидон для молока. Она выскальзывает из кухни и видит, что Тасыр, ее обычный сопровождающий, болтает в коридоре у дальней двери, а путь во двор открыт.
Она не торопится. Степенно кивает Тасыру, показывает бидон и выходит за дверь. Свежий воздух чуть не сбивает с ног, ветер подталкивает в спину, но в окне маячит силуэт Тасыра, и ему понадобится совсем немного времени, чтобы выскочить следом за ней во двор.
Она идет, спиной чувствуя его внимательный взгляд. Ветер гонит темные тучи, вот-вот пойдет дождь. На дорожке кружат желтые и красные листья. Им нет дела до маленькой девочки, до ее страхов и опасений.
Молочница стоит у ворот. Она старая и морщинистая, как упавший с дуба лист. Глаза блеклые, рот беззубый. Старуха живет одна на хуторе близ усадьбы, и в округе есть только она да ее корова, и больше никого.
Жаррин открывает калитку, и молочница, часто кивая головой, как игрушечный болванчик, входит во двор. Она становится спиной к дому, кряхтя снимает с тележки свой бидон, в нем вкусно плещется свежее молоко.
Жаррин облизывает пересохшие губы.
– Скажете, что у меня живот скрутило, – срывающимся голосом просит она, бросая свой бидон на землю и выскальзывая за калитку.
Мы возвращались домой уже в полной темноте.
Домой…
Я перекатываю это слово на языке, пробуя его на вкус. Мимолетом вспоминаю, что на самом деле я здесь всего несколько дней, а кажется – годы, месяцы. И стук колес привычно разносится в гулкой тишине пещер, и вагончик усыпляюще покачивается из стороны в сторону, и желтыми мотыльками подрагивают фонари.
Домой…
Вот знакомый поворот, на нас резко обрушивается волна свежего воздуха, поезд радостно гудит, приветствуя ночь, опустившуюся на горы.
На платформе пусто. Я с трудом удерживаюсь, чтобы не зевнуть. Усталость, казалось, только и ждет, чтобы навалиться в полной мере.
Помотала головой, прогоняя сон. До мягкой кровати с теплым одеялом еще не меньше получаса ходьбы. Тяжела, однако, жизнь воительницы. Ни тебе экипажа с кучером, ни теплой меховой накидки на ноги, ни сопровождающих. Н-да, от экипажа я бы сейчас не отказалась.
Наполненная звездами ночь, пронзительные вопли вышедшего на охоту крылатого хищника, запах ночной свежести, идущий с озера, под ногами едва просматриваемая дорога с густыми тенями по краям. Рядом легко шагает Нурея, и я завистливо кошусь в ее сторону – ни намека на усталость. Мне бы такую закалку. Держусь на одной гордости, а то давно бы уже лежала в канаве у обочины.
Казалось, близка полночь, но особняк сиял ярко освещенными окнами. Нас заметили еще на подходе, и в холле собралась, кажется, вся семья и даже слуги.
– Жива! – Лазарита сжала меня в крепких объятиях.
– Госпожа. – Хасар невозмутимо поклонился, но его невозмутимость меня не обманула. Я легко прочитала следы недавней тревоги на лице.
От Шарна мне досталось похлопывание по плечу и поцелуй в щеку, а еще громкое:
– Молодец! Так их всех!
Лайз явно намеревался повторить приветствие Шарна.
– У нас что, свадьба или похороны? – Тихий голос Нуреи странным образом перекрыл оживленный шум. И сразу воцарилась тишина, слуги первыми поспешили убраться прочь.
Подмигнув мне, следом испарился Шарн, Лазарита, сделав странный жест рукой, исчезла из виду. Не двинулись с места только Хасар и Лайз.
