пропала, Матрона, – корила она себя, – даже Ната учит тебя уму-разуму! За что ж такое наказание? Где твоя справедливость, Господи? Эта непутевая варит обед на всю семью, а я что ни приготовлю, сама же и съедаю. Даже в этом я обделена, что ж тут говорить о другом… Никто не скажет – как вкусно, Матрона! Никто не обругает – ты что это сварила, Матрона?! Эта глупая Ната, которая так и не научилась толком готовить, усаживает за стол мужа и детей, и все довольны, привыкли уже к ее стряпне. Довольны и тогда, когда она ничего не успевает приготовить, и пожевав всухомятку, они ложатся спать. А ты хоть царский стол накрой – все равно он никому не нужен, кроме тебя самой. И не евши никто, кроме тебя, не останется… Пусть же голодная смерть постигнет того, кто осчастливил меня такой жизнью! Пусть собственной желчью подавится!”…
Ната продолжала что-то говорить, и Матрона делала вид, что слушает ее, но думала о другом, печалясь о нескладной своей жизни. Вскоре мужчины закончили класть копну и подошли к ним. Над лугами плыл теплый запах свежего сена, и когда они подошли, этот запах, смешавшись с их потом, ударил в ноздри, напомнив Матроне ее лучшие годы, и она вдохнула полной грудью, вспомнила о своем одиночестве и подумала, как должны быть счастливы те женщины, чьи мужья и сыновья, вернувшись вечером с лугов, приносят в дом пряный запах сенокоса, объединяющий семью в единое целое, – запах труда, благополучия, запах самой жизни.
– Надо бы руки помыть, – Чатри сбросил с себя рубашку с короткими рукавами.
Венера зачерпнула кружкой воды, но переглянувшись с мужем, перемолвившись о чем-то на языке взглядов, стала в сторонку, и вид у нее был такой, словно ей выпала нечаянная радость. Чатри умывался, отфыркиваясь, и капли сверкали, отлетая и падая на землю. Майка, потемневшая от пота, прилипшая к животу, оттеняла белизну его крепких рук, совсем не загоревших выше локтей; коренастый, заросший курчавой шерстью, Чатри напоминал матерого медведя.
Матрона смутилась, поняв, что занятая своими мыслями, слишком долго смотрит на него, и тут же перехватила злобный взгляд Наты, которая, конечно же, истолковала все по-своему. Венера тоже заметила, что мать разозлилась отчего-то, но это заняло ее лишь на мгновение, и тут же переведя взгляд, она незаметно для окружающих, но с горделивой радостью продолжала смотреть на своего мужа.
Когда остальные умылись, она сказала ему:
– Давай, я полью тебе. Снимай рубашку.
Он помедлил чуть, глянул на жену, все объяснив ей взглядом, и завернув ворот рубахи, стал умываться. Венере хотелось, чтобы он помылся до пояса, чтобы тело его вздохнуло после долгой работы на солнцепеке, но то, что он постеснялся ее родителей, как и положено зятю, понравилось ей, и она быстро, но выразительно глянула на мать – вот, мол, какой он у меня! Ната уловила ее взгляд, но опять все поняла по-своему. Ей показалось, будто дочь похваляется своим мужем, давая понять, что он, не в пример Чатри, никогда – даже в мыслях – не падет до женщин, подобных их соседке. Ната резко отвернулась и, негодуя, глянула сначала на мужа, затем на Матрону.
А Матрона держалась так, словно не видит ничего, не знает и вспышка эта не имеет к ней никакого отношения.
– Ну что ж, мои голодные работники, – сказала она, глядя на мужчин, – закусим, чем Бог послал. Я-то знаю, какого угощения вы достойны, но что поделаешь, если человек беден, если нет у него возможности… Приходится иногда и сухим чуреком обойтись…
Она говорила, а на белой скатерти, расстеленной на траве, появлялись куски мяса, пироги, курица и следом – бутылка водки. Когда Матрона достала большой кувшин с пивом, лица мужчин просветлели.
– Вот это дело! – радовался Чатри. – В такую жару даже самую красивую женщину можно променять на холодное пиво!
Он засмеялся, но глянув на потемневшую от злости жену, умолк, недоумевая, и обратился к зятю:
– Ну-ка наливай, парень!
– Такое пиво не отказался бы пригубить и сам Господь Бог! – наливая и говоря это, зять и думать не думал задеть таким образом тещу. Она же посмотрела на него так, что он осекся сразу же, а Венера, перехватившая ее взгляд, не на шутку испугалась за мужа и, не понимая происходящего, но стараясь развеять сгущавшуюся тучу, с деланной улыбкой обратилась к матери:
– А мы что, унесем свой обед обратно?
Слова ее возымели действие.
– Сладким должно быть то, что в твоих руках, – сердито проговорила Ната и выложила свои пироги, которые, конечно, не шли ни в какое сравнение с теми, что уже лежали на скатерти. Отметив это и отведя глаза, Ната продолжила строго и назидательно: – Если бы человек думал только о своем животе, чего бы он стоил? Конечно, есть и такие, кто только о самом себе печется, но Бог им судья…
Лишь зять и маленький сын Чатри не догадывались, в чей адрес это сказано, и теперь, опять же кроме этих двоих, все понимали, что здесь бушует огонь затаенной ссоры.
Матрона едва сдерживалась. Она так разозлилась, что слова не могла вымолвить. Да и помогут ли тут слова? И все же она думала, как ответить, как задеть ее, дать понять, что уважения достойны вовсе не такие, как она, эта убогая Ната, прости ей, Господи, немалые грехи ее. Матрона думала и о том, что причиной всех ее несчастий стали люди, чемто напоминающие эту глупую, напыщенную курицу. Это они следили за каждым ее шагом, совали немытые носы во все щели, безудержно лезли в ее жизнь, опутывали сплетнями, завидуя и убивая своими погаными языками все, чему можно позавидовать, это из-за них она потеряла сына, из-за них льет ночами горькие слезы в пустом доме, это они сгубили ее удачу – сглазили, съели, сожрали, чтобы в ничтожестве своем утвердиться на этой земле…
Матрона вдруг осеклась, почувствовав холод в сердце. “А кто сейчас лезет в чужую жизнь? – спросила она себя. – Кто собирается наброситься на этих людей и разрушить их маленькое счастье? – спросила и ответила себе: – Ты, Матрона, ты!” Она попыталась отделаться от этой мысли, от чувства вины, но и принять неправду не могла: “Ты, Матрона, ты… Взгляни на них – они живут, как умеют, работают, стараются быть не хуже других, и вот являешься ты и хочешь унизить, растоптать мать их семейства. И хочешь, чтобы они после этого ели и нахваливали твое угощение. Разве они просили тебя о нем? Это ты обратилась к ним за помощью. Кто бы собрал твое сено, если бы не они? Ты хочешь накормить их лучше, чем Ната, но при этом отравить им жизнь. Да им сухой чурек покажется слаще твоих разносолов… Почему тебя так разозлили слова Наты? Если бы она, как и ты, жила одна и заботилась лишь о себе, она бы тоже нашла, что выложить на скатерть. Но ей приходится думать о семье, а их вон сколько ртов. Может, у нее и нет ничего, кроме этих бедных пирогов… Вот и скажи теперь, Матрона, кто кому отравляет жизнь – Ната тебе, или ты ей? В чем она провинилась перед тобой? Если ты мстишь за свои несчастья, то почему выбрала именно ее? И чем тогда ты лучше тех, кого презирала всегда? Оставь их в покое, Матрона”…
– Эх, Ната, – проговорила она задумчиво, – разве дело в том, сколько чего на столе? Человеку и краюшки хлеба достаточно, лишь бы делить ее со своей семьей. Была бы дружба в семье, а прожить можно и подаянием.
Услышав это, Ната растерялась.
– Будь у меня такие дети, как у тебя, – продолжала Матрона, – я согласилась бы и с голоду умереть. Ей богу, Ната, глядя на них, можно позавидовать твоему богатству… Не то, что я, одна на всем белом свете…
Женское сердце податливо, тем более, когда речь заходит о детях, и Ната, расчувствовавшись, едва не прослезилась:
– Дай Бог тебе здоровья, Матрона. Пусть все, кому ты дорога, станут твоей опорой.
– Кому я нужна, Ната? – вздохнула она. – Что сталось бы со мной, если бы не такие, как вы? Я и живу-то благодаря вам…
Венера прямо засветилась, прислушавшись к их неожиданно теплой беседе.
– Не прибедняйся, Матрона, – улыбнулась она, – стоит тебе захотеть, и ты попадешь в такую семью, что все тебе завидовать будут.
– А кстати, что они там думают себе? – поинтересовалась Ната.
– Вот Солтан, – Венера кивнула на мужа. – Его прислали посредником. Доме пришел, попросил, узнай, мол, что и как, лучше тебя никто с этим делом не справится.
В голосе ее слышались просительные интонации, и все поняли – она хочет, чтобы послушали ее мужа, чтобы все видели: ему доверяют важные дела, значит, он пользуется авторитетом в своем селе, а раз так,
