Мокшу захлестывают воспоминания, тоска, обиды. Со дна поднимаются синие утопленники подозрений. Он понимает вдруг, что Митяй потому так далеко ныряет, что зимой, когда пчелы живут впроголодь, отбирает мед у других пчел и отдает его своей пчеле! Да, точно, вот она, разгадка! Гадина какая! А еще чистеньким прикидывается! А он-то, Мокша, голову ломал, почему Митяй не такой, как все! А еще Митяй забрал себе лучшего пега, Ширяя! И где-то прячет самые сильные закладки, отбирая их у остальных! Старика от язв на ногах исцелил! Ха! Еще неизвестно, существовали ли вообще те язвы!
Мокша пытается сопротивляться этим мыслям, но эльбы только того и ждут. Чем сильнее Мокша возражает, тем шире открываются у него на Митяя глаза. Например, Мокша пытается возразить, что Митяю абсолютно ничего не надо, он спит на потнике, укрываясь старым тулупом, и тотчас понимает, что в тулупе зашиты золотые монеты и самоцветные камни. Он даже вспоминает, как однажды видел в руках у Митяя иголку с ниткой, а на коленях – тулуп и как Митяй смутился и быстро их спрятал…
За стенками тоннеля шевелятся страшные существа. Здесь и карлики с пылающими глазами и пальцами-корнями, и какие-то медузы, и кучи серых живых тряпок. И все это, предчувствуя добычу, давит друг друга, беспощадно пожирает, расталкивает, и каждое спешит выбросить свою паутинку.
Паутинки пока рвутся, но Стрела выбивается из сил. На боках у нее пена. Фигурка Митяя впереди становится крошечной точкой. Будь он проклят! Почему он не разворачивает своего пега? Тоннель узкий? Ха! Не лети Митяй первым и не предупреди их, проклятые уродцы не успели бы натянуть столько паутины! Да и почему они уродцы? Настоящий уродец Митяй, а эти бедные создания просто заточены за стенкой своего задохнувшегося мира. Он, Мокша, их прекрасно понимает, потому что ему тоже плохо и больно!
Мокша ощущает себя брошенным и преданным. Понимая, что все пропало, он обхватывает руками шею измученной Стрелы и, бросив поводья, отдается полностью на ее волю. Конечно, благороднее было бы вообще свалиться с седла, чтобы лошадь могла спастись, но тут уж нет, не дождетесь… Мокша прижимается лбом к гриве Стрелы, зачерпывает из нее спокойствие и простое, лошадиное отношение к жизни – и ему неожиданно становится легче. Паутинки все так же цепляются, но рвутся как гнилые. Митяй становится вдруг как-то не важен. Пусть, в конце концов, делает что хочет! Плевать!
Стрела начинает ускоряться. Она измотана почти до предела, но еще способна на усилие. К тому же ее ждет жеребенок. Мокшу подташнивает. Он дышит через гриву и ждет, когда проклятое болото останется позади. И даже чувствует уже, что выход из него близок! Внезапно Стрела задевает крылом прочную паутину, которая не рвется сразу, но натягивается. Стрелу заносит в сторону. Мокша цепляет ногой стенку болота. На миг ощущает ее осклизлость и тотчас проносится дальше, потому что паутина уже порвалась. Несколько секунд спустя они выходят из болота, пронизывают дряблое Межмирье и с толчком выходят из нырка.
Внизу отблескивают знакомые петли Москвы-реки. Она поднимается сперва горкой, потом ступеньками, затем двоится и начинает крутить и петлять. Мокша устало, как-то независимо от себя, думает, что Москва-река похожа на ужа. Однажды он видел, как длинный уж греется на солнце – так вот, это была вылитая Москва-река. Прямо под Мокшей, правее передних копыт Стрелы, летит Митяй Желтоглазый. Задирает голову и, приложив ладонь козырьком к глазам, кого-то высматривает. Замечает Мокшу и радостно машет рукой. Почему-то эта радость Митяя раздражает Мокшу, хотя мороки болота уже рассеялись. Теперь он уже не считает, что в старом тулупе Митяя зашиты самоцветные камни.
Стрела догоняет Ширяя, затем опережает его и спешит к жеребенку. Ей не надо указывать дорогу – она знает ее сама. Она летит – и солнце с ветром подсушивают пену на боках, превращая ее в сероватую тающую корочку.
Час спустя Стрела давно уже у Птенчика. Митяй Желтоглазый торопливо ест, собираясь в новый нырок. Только Митяй и Тит Михайлов способны обедать сразу после нырка. Другим крошка в горло не полезет. Мокша тоже относится к этим другим. Он бродит вокруг пегасни, вспоминая все, что было на двушке, и внезапно что-то ощущает в голенище правого сапога. Камешек туда, что ли, забился?
Стащив с ноги сапог, Мокша вытряхивает его. На землю падает что-то крошечное, живое, точно вылепленное из грязных, выпачканных в глине тряпок. Корчится, силится уползти, выпускает отростки, похожие на ручки.
Маленький эль! Почти личинка!
Мокша брезгливо заносит сапог, собираясь раздавить, но отчего-то медлит. Садится на корточки и начинает разглядывать. Вспоминает, как зацепил сапогом стенку болота и как нога на миг провалилась внутрь, хотя, говорят, стенки болота крепче алмаза. Существо корчится на траве. Ему больно. Солнце опаляет его, высушивает.
Чем дольше Мокша смотрит, тем больше привыкает. Существо, если разобраться, не так уж и уродливо. Жалкое и маленькое, оно не кажется таким уж опасным. Некоторое время Мокша размышляет, что делать с ним дальше. В траве валяется
