изобретатели списали свои задачи, создавая велосипеды и паровозы, автомобили, тракторы и танки…
Все было, как и должно быть в пейзаже с ровным красноствольным лесом без подроста, который лесники не совсем естественно называют 'естественным парковым насаждением', все было, как и должно быть в тех четких рисунках понижений, на дне которых, подо льдом и снегом, скрытно протекали ручьи и речки и которые топографы и геоморфологи именуют 'поперечными профилями речных долин'; все было, как должно быть в свежем и синеватом воздухе, о котором прогнозисты-синоптики и метеорологи сказали бы, что это 'приземный слой атмосферы', который 'выхолаживается в результате устойчивого антициклона'.
И все было так, как и должно было быть в том, что на дороге появился охотник с рюкзаком и ружьем за плечами, с собакой, которая стояла, почти вплотную прислонившись к его ногам, и первая приветственно помахала черным и лохматым хвостом.
Охотник тоже поднял руку с лыжной палкой, остановил подводу и спросил, кто, куда и зачем едет.
Возница ответил, что в деревню Савватеевку он везет человека из кино, и назад этот человек уже не поедет санным путем, потому что полетит на вертолете.
Охотник и возница еще поговорили об этом человеке – почему ему не сидится на месте рядом с собственной женой в городе Москве и почему он так нерасчетливо тратит не свои, а казенные проездные деньги: почему, если уж он заехал в дальние края, не позаботился о местном населении и не захватил с собою новую картину, чтобы в ней было все как настоящее, и в то же время очень интересно.
Собака с рыжими подпалинами по черному знакомилась тем временем с лошадью, не очень откровенно, но последовательно обнюхивая ее со всех сторон, от потной лошади в морозный воздух исходил пар, лошадь фыркала, вздыхала и нетерпеливо переступала с ноги на ногу.
Голоса людей и вздохи лошади, которой почему-то не нравилось собачье принюхиванье, слышались Иванову как бы издалека, с расстояния в несколько десятков шагов – ему не хотелось развязывать уши меховой шапки, чтобы слышать лучше.
Он сидел неподвижно, ощущая союз и братство незнакомства между тремя людьми, одной лошадью и одной собакой, которое не так уж редко бывает очевиднее самых близких отношений, и мог бы сидеть так сколько угодно, хотя бы до конца жизни.
Он мог бы объяснить им всем кое-что о себе: кто он, зачем едет, что вспоминает дорогой, но это было ни к чему сейчас, никто из них не нуждался в этом, даже он сам, хотя давно уже в его правилах и привычках было рассказывать и объяснять о себе все, все, что касалось его, егo прошлого и особенно его будущего, включая будущее его взрослых, женатых и замужних, детей и всего человечества.
В нынешней поездке у него вдруг потерялся интерес к своим собственным словам.
По замыслу его нового фильма, санным путем, через тайгу, должны были ехать молодой геолог, женщина-врач с дочерью-студенткой, охотник и, может быть, еще кто-нибудь, а на этом пути стало бы развиваться все содержание фильма – любовное, социальное, научно-познавательное.
Вот он и поехал, чтобы увидеть этот путь глазами своих героев, но их глазами не увидел ничего, а все – своими собственными.
У него был такой творческий навык – размышлять о прошлом своих героев: кем и чем они были до того, как стали его героями, какую прожили жизнь? Почти по Станиславскому…
Нынче и это оказалось ни к чему – свое прошлое возникало перед ним все время, и неотступно, чужого не было.
Был он сам, и только. Сам по себе, даже без своих слов, зато со своими бесконечными воспоминаниями.
С ним этого давно не случалось, разве только в юности, когда он еще не умел строить отдельные творческие замыслы и говорить о них вслух, потому что вся его собственная и даже вся окружающая жизнь казалась тогда одним-единственным и огромным, безусловно необходимым, но вовсе не его собственным замыслом…
Наконец охотник взял в обе руки лыжные палки, а собака подняла кверху свой лохматый хвост и повертела им в воздухе.
Собака – все ее туловище и голова – была покрыта инеем, поэтому она казалась тусклой, невыразительной, а хвост оставался натурально-черным, и, как будто зная об этом, собака энергично действовала им.
Лошадь громко и облегченно вздохнула, она, в общем-то, неплохо отнеслась к знакомству с собакой, но где-то в глубине души была не прочь расстаться с ней, она торопилась туда, где ей за ее серьезную и добросовестную работу полагался хороший отдых, сытный овес и пахучее сено.
Беседа закончилась.
Охотник все-таки подошел на минутку к Иванову и непосредственно ему объяснил, когда можно ждать вертолет, чтобы улететь из Савватеевки, после этого он оттолкнулся палками.
Лыжи, набирая скорость, понесли охотника под уклон, его фигура стала мелькать между землисто-серых стволов высоких сосен и как будто далее сквозь них.
Это был точь-в-точь тот охотник, который мог бы сопровождать по санному пути молодого геолога, женщину-врача, ее дочь-студентку и еще кого-нибудь из героев Иванова в его новом фильме. Если бы этот фильм состоялся…
От кончика носа до кончика хвоста, вытянувшись в одну прямую линию, собака скользила по лыжному следу за охотником.
Лошадь не быстро, но торопливо побежала своей дорогой – ей оставалось бежать три-четыре километра, недалеко, и она догадывалась об этом.
Иванов же думал, почему он так мало замечает свой нынешний путь и только вспоминает и вспоминает?
Видит вокруг себя пейзажи, а свою дорогу заметил только в каких-то отрывках – в цвете леса и неба.
Масть лошади, на которой он ехал, он увидел только что, вот сейчас -лошадь оказалась гнедой, запах ее пота ударил ему в лицо лишь сию минуту -он был острым и гармонировал с запахом не нынешнего, тоже острого мороза. Скрип санных полозьев, который сопровождал его нынче, был тоже не нынешним и доносился откуда-то издалека. Вот и с замыслом происходило что-то: он рвался в клочки и уходил от него.
Он пришел к Иванову, как всегда, нежданно-негаданно, в нестерпимо жаркие дни и на берегу моря, а теперь исчезал вместе с охотником и его собакой, тоже мелькая где-то между серых, землистых стволов огромных сосен.
– Почему? – спрашивал себя Иванов. – Почему исчезает интересный и многообещающий замысел?! – недоумевал он.
Потому что это был последний санный путь Иванова, только он не знал об этом, не догадывался.
Он был еще не старым человеком, он проживет еще немало лет, поставит довольно много фильмов, в том числе один или два хороших, у него сохранится интерес к жизни, причем – взаимный, жизнь по-своему тоже будет интересоваться Ивановым, но на санях он больше не будет ездить уже никогда: у него не будет такой необходимости.
Ни у него самого, ни у его детей и внуков. Все они, в соответствии с расписаниями, будут и дальше двигаться по земле на поездах и автомобилях, будут плавать на водных ракетах и летать на воздушных лайнерах, но разве только один какой-нибудь внучонок Иванова однажды, в дни зимних каникул, прокатится три круга по центральной площади города на разукрашенной лошадке, в разукрашенных саночках.
Ни лошадки, ни саночки ничего не подскажут веселой детворе о санных путях, и дети никогда и ничего не узнают о них сами по себе, непосредственно, разве только с помощью книг, картин и кино.
Вот и в жизни Иванова было много путей, иногда он выбирал их, иногда -они его, он предчувствовал появление и еще каких-то неизвестных путей, но когда какой-нибудь путь становился прошлым для него – он не умел об этом догадаться.
