приехал? Только честно. Без всей этой сентиментальной туфты, которую ты втюхал Аське – молодец, кстати, я тобой горжусь. А теперь давай, выкладывай правду. И только правду. Как на духу.
Ну то есть, про белокурую девочку Ириду – чистая правда. Все так и было: и влюбился в нее по уши, и домой провожал, и про город расспрашивал, и слушал, распахнув рот, ее рассказы про бары с разноцветными коктейлями, уличных музыкантов, играющих джаз чуть ли не на каждом углу, их поклонниц в дорогих заграничных брючных костюмах, студентах, распивающих пиво прямо на высокой крепостной стене, и прочую кинематографическую чепуху. И сны ему после этих разговоров снились такие цветные и яркие, никакое кино не сравнится. Даже нынешнее три-дэ.
В этих снах Феликс неизменно был взрослым, причем таким идеальным взрослым из книги или кино, умным, храбрым, всеми вокруг любимым, то летчиком, то контрабандистом, доставлявшим из-за границы темный тягучий ром, то стрелком, то танцором, то каким-то тайным агентом далекой прекрасной страны, то вообще колдуном-алхимиком, обитающим в таинственном подземелье, господи, да чего только не было, на то и сны. Вспоминать их потом было счастьем, таким острым, что на все остальное уже не оставалось сил, даже влюбленность в красивую белокурую Ириду как-то незаметно померкла; она сперва обижалась, но потом, кажется, закрутила роман с каким-то десятиклассником, или это просто девчонки в классе сплетничали? В любом случае, он не особо вникал. Какие, к лешему, девчонки. У него были сны.
Сны про волшебный, сказочный город, который по умолчанию считался Вильнюсом, но конечно был совершенно не похож на фотографии и открытки, снились ему довольно долго, примерно с Нового года до середины лета. Но тогда он их не записывал. Просто в голову не приходило: зачем? Я и так все помню, а больше никого не касается. Это моя жизнь.
Записывать стал уже потом, когда сны про сказочный Вильнюс прекратились. Внезапно, просто так, ни с того, ни с сего, как будто, сам того не зная, нарушил какой-нибудь тайный запрет. Вместо них ему снова снилась какая-то чепуха и выветривалась из памяти прежде, чем он успевал открыть глаза.
Спохватился, когда обнаружил, что сны про волшебный город тоже постепенно стираются из его памяти. Незаметно, эпизод за эпизодом, улица за улицей, лицо за лицом. Вот тогда и решил записать то немногое, что еще помнил. А неизбежные лакуны заполнял на свое усмотрение. Не то чтобы нарочно придумывал, просто смутно предполагал, что скорее всего было так-то и так-то. Сам не заметил, как начал сочинять, а потом уже не мог отличить воспоминания от выдумки. Да и какая разница. К тому моменту он уже на собственном опыте убедился, что писать – почти такое же счастье, как видеть сны.
Рассказ, который нашелся в шкафу на даче, он написал уже в конце десятого класса, перед выпускными экзаменами; собственно, вместо подготовки к ним. Всегда считал его своим первым настоящим рассказом, потому что придумал целиком, от начала и до конца. Из почти забытых к тому моменту сновидений позаимствовал только место действия, улицу Святого Духа в Вильнюсе, своего рода центр его мира. На этой улице он то владел домом, то снимал квартиру для свиданий, то прятался от врагов в каких-то тайных подземельях; там же находился лучший в городе бар с контрабандным ромом, а на углу неизменно играли музыканты, все как один его добрые приятели. Насчет названия – Святого Духа – он, кстати, не был уверен: то ли улица и правда так называлась во сне, то ли просто вычитал в каком-нибудь романе или услышал в заграничном кино, поди теперь разбери.
Ай, да не один ли черт.
Черт, безусловно, один. И он ногу сломит, пытаясь разобраться в том, что откуда взялось. Но так или иначе, а рассказ был написан – совершенно, конечно, дурацкий, наивный и неумелый, но по-своему очень хороший. О старике, который приехал в Вильнюс, пришел на улицу, которая снилась ему в юности, ничего особенного не ожидая, просто из любопытства, а там музыканты играют на углу, двери знакомого бара открыты нараспашку, девушки приветливо машут руками, а старый друг выходит навстречу спрашивает: «Где это ты целую неделю пропадал?» Финал был открытый, неизвестно, как поступил старик: остался там, или ушел обратно, или умер, или проснулся дома и обнаружил, что ему снова шестнадцать лет. Как читатель решит, так и будет. Совсем неплохо для новичка.
Дело не в том, что я тогда был такой умный, – подумал Феликс. – Просто не смог выбрать, как лучше. Не знал, чего я хотел бы для себя. И до сих пор, кстати, не знаю. В этом смысле ничего не изменилось.
Впрочем, и во всех остальных смыслах примерно та же фигня.
Ладно, с этим, можно сказать, разобрался. Самое время укоризненно спросить: так ты, получается, возомнил себя героем собственного рассказа? И приехал сюда за чудесами, придуманными для него? А что, отличный ход. Всегда считал, что счастливые персонажи должны делиться со своими добрыми авторами – если не девушками и сокровищами, то хотя бы радостью и удачей. Осталось только придумать, как стрясти с негодников эти долги.
Все это Феликс честно собирался обдумать и непременно обдумал бы, если бы не обстоятельство непреодолимой силы: на него свалился велосипедист. Вместе с велосипедом. Причем не какой-нибудь субтильный школьник, а здоровенный мужик.
