Йошка всегда точно знает, чего от него хочет музыка – не вообще, а прямо сейчас. Он хороший музыкант.
В подвале пусто и очень чисто. Несколько лет назад, когда Йошка вернулся в старый родительский дом, в подвал не то что войти, через замочную скважину заглянуть было страшно. Йошка в гробу видел все эти швабры и тряпки, но в помещении, где регулярно играешь, должно быть чисто, пришлось выбрасывать хлам и отмывать.
Йошка садится в кресло. Раньше довольствовался деревянным ящиком, но потом нашел на улице отличное старое кресло, истертое, конечно, до дыр, зато очень удобное и величественное, как королевский трон. Как протащил его через низкую, узкую подвальную дверь, загадка на грани мистики, однако не зря старался, играть, сидя в этом кресле – совершенно особое удовольствие, чувствуешь себя натурально императором, владыкой мира, хотя, конечно, владыка мира не ты, а музыка, рожденная твоим дыханием, а значит, – насмешливо думает Йошка, – я тоже важная персона, вроде как королева-мать.
– Королева, мать твою за ногу, – говорит он вслух, устраиваясь поудобней, а потом подносит кларнет к губам и сладко содрогается от самого первого почти неразличимого звука. Он всегда начинает свои импровизации с Мессиановской «Бездны птиц», как медом ему эта бездна намазана, но когда хочешь как следует разыграться, чтобы звезды с неба посыпались, проверено, лучше начинать с нее.
– По-моему, это самое лучшее твое кольцо, – восхищенно вздыхает Анна.
– Ты всегда так говоришь.
– Ну что ж я могу поделать, если они у тебя с каждым разом все круче и круче! Еще зимой я просто радовалась, что у тебя получается – ну, в смысле, ровненько, аккуратно, отлично для начинающей. Но слушай, теперь уже в голову не придет присматриваться, ровненько, или не очень. Потому что сразу видно, что тут поработал крутой ювелир. И я теперь даже не могу вспомнить, когда это изменилось. Но точно не вчера. А все равно это кольцо лучше всех.
– На этот раз правда ничего так вышло, – кивает Рута. – Это кольцо я бы сама с радостью носила.
– Ну так и я бы носила! – с энтузиазмом соглашается Анна. – Совсем дурой надо быть, чтобы такую красоту не носить.
– Ой, слушай. Ты бы носила? Об этом я как-то не подумала. Это не очень ужасно, что я его тебе не подарю?
– Совершенно ужасно! – безмятежно улыбается Анна. – Но я переживу. Дело есть дело. Клад в сто раз важней. Ну и размерчик, мягко говоря, не мой.
– Да, я делала на крупную мужскую руку.
Рута кладет новенькое, буквально только что законченное кольцо с гелиодором – он же желтый берилл – в специальную коробочку для колец, коробочку – в пластиковый пакет, пакет – в крошечный сундучок, целую партию которых по счастливой случайности купила прошлой весной на блошином рынке. Анна сует в сумку садовую лопатку, и они идут обуваться.
До Барбакана от Рутиного дома совсем недалеко, буквально десять минут быстрым шагом, а они почти бегут, подгоняемые ночным ветром, дующим в спину и собственным нетерпением. Зато потом долго-долго ходят вдоль подновленной крепостной стены, вроде бы, выбирают место и проверяют, нет ли в ближайших кустах каких-нибудь ненужных свидетелей, но на самом деле, просто растягивают удовольствие. Выкопать яму садовой лопаткой – минутное дело, опустить в нее сундучок, засыпать и аккуратно прикрыть дерном – тоже минутное. Раз – и все. И можно по домам. Давно пора спать.
– Это был девятнадцатый, – говорит Рута.
– Ого! А по моим подсчетам, тринадцатый. То есть шесть кладов ты зарыла без меня?
– Ну да. Мне казалось, это слишком безумная идея – делать драгоценные кольца и зарывать их в землю, потому что под городом обязательно должны быть тайные клады, без них – не то. Не решалась тебе рассказать. И не рассказала бы, если бы ты однажды не упомянула своего приятеля, который пишет стихи… ну или не стихи, а какие-то странные тексты, как бы письма не то городу, не то охраняющим его духам, и сразу сжигает, чтобы никто кроме адресата никогда их не прочитал. Я подумала, если ты его одобряешь, то и меня наверное поймешь.
– Везучая я, – улыбается Анна. – Круто быть хранителем таких тайн.
– Сколько лет сюда к тебе приезжаю, не перестаю удивляться, – говорит Беатриса, и Мартинас вопросительно поднимает бровь: – Ты о чем?
– Все-таки очень странный у вас город, – объясняет Беатриса. – Я тебе, по-моему, всегда это говорю. Потому что каждый раз заново не понимаю, в чем тут штука. Вроде бы, город как город, симпатичный, зеленый, в меру большой, удобный для жизни, но таких на самом деле много, чуть ли не пол-Европы. И большинство постарше вашего, побогаче и, чего уж там, красивей. Но нигде больше нет этого удивительного ощущения, будто вот-вот начнется какая-то невообразимая мистерия, или даже уже началась, и пока мы ходим по улицам, глазеем по сторонам, пробуем кофе, выбираем место для ужина, слушаем уличных музыкантов, разглядываем нелепые граффити на стенах заброшенных зданий, с нами происходит нечто неописуемое, но безусловно важное,
