Ладно, куда деваться, не просыпаться же дома в холодном поту еще до начала битвы. Такого поступка ни один настоящий воин никогда себе не простит, даже наяву, даже не вспомнив, что ему снилось.
Кажется, – думает Фира, – сегодня их просто очень много. – Не удивлюсь, если вообще всей стаей пришли. Вряд ли это осуществление какого-то тайного плана, для тайного плана эти твари слишком глупы, просто мы сегодня очень уж вкусные. Как никогда прежде. Догадываюсь, почему. Не знаю, что нынче творится с Эйтери – то ли не может держать себя в руках, то ли, напротив, это такой хитроумный стратегический замысел, чтобы накрыть всех разом. Но как же ослепительно он сияет! И как рядом с ним сегодня светимся мы. Конечно, на такую сладость всей толпой сбежались. Неодолимый соблазн.
Ладно, тем лучше, – думает Фира. Она всегда говорит себе: «Тем лучше», – что бы ни произошло.
Запах, – думает Нериюс. – Мне никогда не нравился их запах, а сегодня он какой-то особенно острый. Ясно, это потому что их много. Вот и отлично: значит будет большая добыча. Дурно пахнущая, а все же добыча. Они добыча, не я, вот о чем нельзя забывать. Им конец, решено.
…Всегда ждала этого момента, – думает Арина. – Всегда знала, что однажды они придут все вместе, чтобы покончить с нами и получить четыре сновидения сразу и нас четверых в придачу – такой супер-приз. Глупы, как пробки, но чутье у них отменное. Ничего о нас не знают, зато чуют, что мы – самый лютый кошмар их вечной бессмысленной жизни, но можем стать самой большой удачей. То есть, лучшей в мире трапезой, утешением алчности, апофеозом их страшных пиров. Ну и веселье сейчас начнется. Теперь только держись.
Я вас никому не отдам, – думает Эйтери. А больше ни о чем не успевает подумать, потому что золотое пламя, плясавшее у него под кожей, рвется на волю, чтобы стать огромным, до самого исчезающего неба костром.
– Техника очень простая, – говорит Стефан. – Одна беда: применить ее практически невозможно. Будучи человеком, я имею в виду. Нам-то с тобой раз плюнуть, а толку? В наши сновидения эти твари никогда не заявятся.
– Они, все четверо, пришли к этой идее… нет, пожалуй, все-таки не интуитивно, а просто от безысходности, – говорит Стефан. – Одни люди от безысходности цепенеют и впадают в отчаяние, а другие, напротив, приходят в такую ярость, что становятся способны взглядом испепелить мир. А уж пару-тройку зарвавшихся хищников – вообще не о чем говорить.
– Каждому из них, – говорит Стефан, – в свое время приснилось, что он успел напасть первым. Потому что пришедший по его душу хищник, на самом деле, добыча. Потому что – сейчас должен раздаться демонический хохот, но я, прости, не умею – он это ест!
– Да, – говорит Стефан, – конечно, ты не понимаешь. Я бы и сам не понял, если бы мне так сбивчиво объясняли, перескакивая с пятого на десятое, прости, я немного пьян, не от пива, от радости битвы, которая уже началась. Пожиратели сновидений неуязвимы и даже в своем роде бессмертны, я не врал, когда это говорил. Однако есть священное правило справедливости, которая, как ни странно, все же присуща вселенной, просто несколько не в том виде, в каком мы готовы ее принять: всякий хищник может быть съеден тем, кто сочтет его пищей. И сумеет эту пищу взять.
Хищный черный лис Нериюс ростом почти до неба, кончик его хвоста опален светом звезд. У хищного черного лиса Нериюса девять голов, девять вечно голодных зубастых пастей, истосковавшихся по вкусу крови за те бесконечно долгие дни, когда он сидел в офисе, считал свои и чужие деньги, обнимал жену, гладил по голове дочь, варил себе утренний кофе, наливал из бутылки дорогой кальвадос, сидел за рулем автомобиля – ай, да чего только не приснится, пока дремлешь в предвкушении будущей трапезы. Но сейчас-то, сейчас, – думает Нериюс, – я проснулся. Сейчас я готов.
Ах, как жаль, что голов у меня нынче всего только девять, – думает Нериюс. – А ведь бывали дни, когда их число доходило до сотни! Но ладно, могло быть и хуже. Например, всего три. Тремя головами долго как следует не наешься!
Фира встает, потрясая огромными кулаками, но это, конечно, только для смеху, от кулаков, как бы велики они ни были, особого проку нет. Ее оружие – голос, такой сладкий, что любая добыча сама придет в ее пасть, такой громкий, что даже на другом краю земли не спрячешься, такой веселый, что жертва не испугается, и это только к лучшему, все знают, что от страха портится вкус еды.
Арина ничего особенного не делает, не рычит, не поет, не пляшет, она ни за кем не гонится, это ей ни к чему. Арина поднимается с выжженной мертвой травы, стоит, опираясь на старую крестьянскую, от деда унаследованную косу с зазубренным лезвием, давно изъеденным ржой, смотрит в небо, улыбается: «Я вас вижу, теперь не уйдете, а ну, все сюда». Каждый, на кого упал ее взгляд, неизбежно становится тенью, утопающей в темноте ее глаз. Арина очень довольна, ее старая вечная тьма прирастает новой, свежей, пахнущей жизнью тьмой.
Арина оглядывается по сторонам: эй, неужели никого не осталось? Так нечестно, я только вошла во вкус! Эйтери, негодный мальчишка, что ты творишь? Неужели уже всех спалил и нам ничего не оставил? Арина хохочет – самозабвенно, от чистого сердца,
