только самых адекватных. За то, что взяли меня, надо сказать спасибо Тахиру, он посчитал, что подобная работа может положительно на меня повлиять. Во-вторых, для работы следователем нужен определенный склад ума. Помянутый тобой Ренар, кстати, боец группы оперативного реагирования, никто бы его в следователи не взял. Ну и, в-третьих, эти двое – едва ли не самые нехарактерные Разрушители из всех, кого я знаю. Кадир вообще для Разрушителя слишком эмоциональный, и странно даже представить, каким бы он был человеком, если бы не эта сила. А Ренар просто болтун и балагур, и его ничто не способно исправить. Кроме того, у него напрочь отсутствует чувство такта и элементарного понимания, кому что можно говорить, а кому – нет. Поэтому, собственно, ему обычно ничего важного не доверяют. Ну и, конечно, в подобные ИСА структуры зачастую списывают на пенсию всяческих ветеранов и калек вроде меня. Не только в сыск, в различные учебные заведения, в том числе общевойсковые. Пока мы можем ходить, говорить и думать, мы не уходим на покой.
– Я тебя сейчас стукну, – непонятно на что обиделась Лейла. – Тоже мне, пенсионер-калека нашелся!
– Кхм, – растерянно хмыкнул я. – Но ведь это правда. Из армии меня списали на пенсию, причем именно по ранению. И нога моя действительно восстановлению не подлежит.
– Кстати, почему? – нахмурившись, она покосилась на меня.
– Я не вдавался, – я пожал плечами. – Мне сказали, либо так, либо отрезать и протез поставить. Но с искусственной было бы вообще неудобно, она же совсем не гнется.
– А шрамы? – осторожно спросила она.
– А что – шрамы? Они не болят, жить не мешают. Тахир утверждает, что можно свести, но это надо полгода в госпитале потерять. Хотя, если ты…
– Нет-нет, – перебила она. – Мне просто очень сложно поверить, что они не доставляют тебе беспокойства. Это ничего, что я тебя допрашиваю? – вдруг смутилась Лейла. – А то вопросы копятся, ответить на них некому…
– Это понятное желание, – успокоил я ее, стараясь не вдаваться в причины эмоциональных реакций женщины. Почему-то сегодня уверенному толкованию поддавались не все из них. То ли соображаю я по какой-то причине хуже, то ли Лейла реагирует как-то иначе, то ли все гораздо проще, и мы просто впервые
– Я тебя тоже тогда спрошу. Почему ты обиделась на «калеку»? – решил я воспользоваться простейшим выходом из логического тупика.
– Мне кажется, это очевидно, – недовольно пробурчала Иллюзионистка.
– Может быть, – легко согласился я. – Но это нелогично. И я, к сожалению, не могу вспомнить подходящей ассоциации и подобрать объяснение. Жалость я бы мог объяснить, но обида?
– Потому что это звучит оскорбительно! – нахмурившись, возмущенно проговорила она.
– Но это ведь правда, и ни одно…
– Ладно, я поняла, объясню подробно, – вновь перебила меня Лейла с тяжелым вздохом. – Понимаешь, это все от субъективности восприятия. Ну, как определение «красивый – не красивый», есть какие-то общепринятые нормы, но в итоге все сводится к индивидуальным предпочтениям. То, что ты говоришь, правда, но только если отбросить эмоции. Ну, не могу я связать у себя в голове тебя и это уничижительное слово. «Калека» – это в моем представлении что-то жалкое, ущербное, вызывающее сочувствие и нуждающееся для выживания в помощи других людей. Безногий нищий на базаре – калека. А решительный, уверенный, спокойный и очень сильный мужчина – это совсем не то же самое, – заключила, несколько смутившись, она.
– Пожалуй, я тебя понял, – кивнул я. Объяснение оказалось вполне исчерпывающим.
– То есть можно сменить тему? – с надеждой покосилась на меня женщина.
– Почему? И почему ты сейчас смущаешься?
– Ты невозможный, – всплеснула руками Иллюзионистка. На эмоциональном уровне смущение в ней мешалось с какой-то обреченной решимостью и раздражением. – Потому что я совершенно не умею говорить комплименты, и мне сейчас ужасно неловко.
– То есть это ложь?
– Да нет же! – Женщина опять эмоционально взмахнула обеими руками.
– А что может быть плохого в том, чтобы сказать человеку приятное, тем более если это правда? – Я вопросительно вскинул брови. – Ты, например, очень красивая. И оттого, скажу я это вслух или промолчу, ничего не изменится.
