всех нас. Они нарочно задевали наших мужчин, стараясь вызвать их на ссору. Но женщины предостерегали всех наших – и мужчин и юношей – и знаками показывали им, что они не должны вступать в пререкания.
Один из чужих приблизился к нашему костру, где моя мать одна готовила еду. В это время подошел и я с охапкой полыни и остановился, прислушиваясь к их разговору и глядя во все глаза на этого чужого человека, к которому я испытывал ненависть, потому что даже самый воздух вокруг был пропитан ненавистью, и я знал, что у нас в лагере все до единого ненавидят этих людей – таких же белых, как и мы, но вынуждавших нас, делая привал, ставить свои фургоны в круг.
У человека, который стоял возле нашего костра, были холодные, жесткие голубые глаза и пронзительный взгляд. Волосы у него были рыжеватые, щеки бритые, но шею и подбородок снизу до самых ушей покрывала рыжеватая с проседью борода. Он не поздоровался с моей матерью, и она не поздоровалась с ним. Он просто стоял и пялил на нее глаза. Потом откашлялся и сказал с издевкой:
– Ну что, небось дорого дала бы, чтобы оказаться сейчас у себя в Миссури, верно?
Я заметил, как моя мать сжала губы, стараясь подавить гнев. Она ответила:
– Мы из Арканзаса.
– Понятно, почему вы скрываете, откуда вы пришли, – сказал тот. – Кто, как не вы, изгнали из Миссури избранный Богом народ!
Мать промолчала.
Не дождавшись от нее ответа, он продолжал:
– А вот теперь вы побираетесь и скулите, выпрашивая корку хлеба у нас, которых гнали и преследовали.
И в это мгновение, хоть я был еще совсем ребенком, багровая ярость – наследие далеких предков, вспыхнула во мне, застлав глаза кровавым туманом.
– Ты врешь! – взвизгнул я. – Мы не из Миссури. Мы не скулим. Мы не побираемся. Мы хотим купить на свои деньги.
– Замолчи, Джесси! – прикрикнула мать и зажала мне рот рукой. Обернувшись к чужому, она сказала: – Уходи, оставь ребенка в покое.
– Я тебя продырявлю насквозь, проклятый мормон! – захлебываясь слезами, взвизгнул я, прежде чем моя мать успела снова зажать мне рот, и отпрыгнул за костер, увертываясь от ее занесенной руки.
Но чужой не обратил никакого внимания на мои выкрики. Я ждал, что этот страшный человек гневно обрушится на меня, и был готов к любому жестокому возмездию. Я с вызовом смотрел на него, а он молча и внимательно разглядывал меня.
Наконец он заговорил, и речь его звучала торжественно и сопровождалась торжественным покачиванием головы; он был похож на судью, выносящего приговор.
– Каковы отцы, таковы и дети, – сказал он. – Молодые ничуть не лучше стариков. Весь ваш род проклят и обречен на погибель. Нет вам спасения, никому нет спасения – ни молодым, ни старым. И нет прощения. Даже кровь, пролитая за вас Христом, не может искупить ваших беззаконий.
– Проклятый мормон! – только и мог выкрикнуть я прерывающимся голосом. – Проклятый мормон! Проклятый мормон! Проклятый мормон!
Я выкрикивал свои проклятия, прыгая у костра и увертываясь от карающей руки моей матери, пока чужой не отошел.
Когда мой отец и сопровождавшие его мужчины возвратились, все бросили работу и в тревожном ожидании столпились вокруг них. Отец покачал головой.
– Они не хотят ничего нам продать? – спросила одна из женщин.
Отец снова покачал головой.
Тут высокий мужчина лет тридцати с белокурой бородой и светло-голубыми глазами решительно протиснулся сквозь толпу к моему отцу и сказал:
– Говорят, у них муки и провизии запасено на три года, капитан. И прежде они всегда продавали переселенцам. А теперь не желают. Но ведь мы-то здесь ни при чем. Ведь они с правительством не поладили, а вымещают на нас. Это не дело, капитан. Это не дело, говорю я. У нас тут женщины и ребятишки, а до Калифорнии еще не один месяц пути. И впереди голая пустыня. А зима уже на носу. Как мы пойдем через пустыню, когда у нас нет припасов?
Он оборвал свою речь и повернулся к нам.
– А ведь никто из вас еще не знает, что такое настоящая пустыня. Здесь – это еще не пустыня. Говорю вам, здесь – это рай, да, да, это райские пастбища, молочные реки и кисельные берега по сравнению с тем, что ждет нас там, впереди. Вот что, капитан, мы должны прежде всего раздобыть муки. И если они не хотят продать нам, значит, мы должны взять ее сами.
