– Да он выдержит за раз хоть двадцать суток, – подзадоривал он начальника тюрьмы в моем присутствии.
– Вы чересчур старомодны, – вмешался я в их разговор. – Я могу выдержать хоть сорок дней. Ерунда! Я могу выдержать и сто дней – в такой просторной рубашке. – И, припомнив, как я, нищий матрос, сорок лет терпеливо ждал случая вцепиться в глотку Чон Мон Дю, я прибавил: – Да разве вы, тюремные ублюдки, знаете, что такое настоящий человек! Вы думаете, что человек создан по вашему собственному трусливому подобию. Но вот глядите: человек – это я, а вы бесхребетная мразь. И вы отступаете передо мной. Вы не в состоянии выжать из меня ни единого стона и удивляетесь, потому что хорошо знаете, как легко вы сами начинаете хныкать.
Я ругал их, как хотел: называл жабьим отродьем, блюдолизами сатаны и мерзким отребьем. Ибо я был выше их и для них недосягаем. Они были рабами. Я был свободный дух. В одиночке томилось только мое тело. А для меня самого не существовало преград. Я освободился от власти плоти, передо мной открылись безграничные просторы времени, и я упоенно бродил по ним, а мое бедное тело, сдавленное смирительной рубашкой, погрузилось в малую смерть и даже не испытывало боли.
Я простучал моим товарищам почти все, что мне довелось испытать. Моррел верил моим рассказам, ибо он сам проходил врата малой смерти. Но Оппенхеймер, с увлечением слушая мои рассказы, так в них и не поверил. С простодушной трогательностью он сокрушался, что я посвятил жизнь агрономии, вместо того чтобы стать писателем.
– Послушай, – пытался я убедить его. – Что я знал о Чосоне? Теперь эта страна называется Кореей – вот, пожалуй, и все, что мне о ней было известно. Я о ней ничего не читал. Откуда, например, в нынешней моей жизни мог бы я получить хоть какие-нибудь сведения о кимчи. Однако я знаю, что такое кимчи. Это особо приготовленная кислая капуста. Протухнув, она воняет до небес. Когда я был Эдамом Стрэнгом, я ел кимчи тысячу тысяч раз. Я ел хорошую кимчи, и скверную кимчи, и гнилую кимчи. Я знаю, что самую лучшую кимчи приготовляют женщины Восана. Ну скажи, откуда могу я это знать? Этих знаний не было в моем мозгу, в мозгу Даррела Стэндинга. Они принадлежат мозгу Эдама Стрэнга, который через многочисленные рождения и смерти передал свой опыт мне, Даррелу Стэндингу, вместе с опытом всех тех, в ком я жил, умирал и возрождался в промежутках между Эдамом Стрэнгом и Даррелом Стэндингом. Неужели тебе это не ясно, Джек? Ведь именно из этого складывается и развивается человек, именно так обогащается его дух.
– А, брось ты! – услышал я в ответ его быстрое, решительное, так хорошо знакомое мне постукивание. – Теперь послушай умного человека. Я – Джек Оппенхеймер. Я всегда был Джеком Оппенхеймером. Я – только я и никто другой. Все, что я знаю, я знаю как Джек Оппенхеймер. А что я знаю? Вот послушай. Я знаю, что такое кимчи. Кимчи – это особо приготовленная кислая капуста, которую делают в стране, когда-то называвшейся Чосон. Самую лучшую кимчи приготовляют женщины Восана. Протухшая кимчи воняет до небес… Ты не вмешивайся, Эд! Погоди, пока я не припру профессора к стенке. Ну, а теперь, профессор, скажи-ка мне, откуда я знаю все это насчет кимчи? Этих знаний не было в моем мозгу.
– Нет, были! – торжествующе воскликнул я. – Ты получил их от меня.
– Твоя правда. А от кого их получил ты?
– От Эдама Стрэнга.
– Как бы не так! Эдам Стрэнг – это твой бред. А насчет кимчи ты где-то вычитал.
– Ничего подобного, – доказывал ему я. – Про Корею мне приходилось читать только в военных корреспонденциях о русско- японской войне. Да и то так мало, что в счет не идет.
– А ты помнишь все, что тебе когда-нибудь доводилось прочесть? – спросил Оппенхеймер.
– Нет.
– Случается, что-нибудь и забываешь?
– Да, но…
– Достаточно, благодарю вас, – перебил он меня, словно адвокат, который обрывает ответ свидетеля, поймав его на роковом противоречии.
Убедить Оппенхеймера в истинности моих рассказов было невозможно. Он твердил, что я все это выдумываю по ходу действия. Впрочем, ему нравились эти, как он выражался, «продолжения в следующем номере», и всякий раз, когда я отдыхал в промежутках между двумя порциями смирительной рубашки, он принимался упрашивать меня простучать еще несколько глав.
– Да бросьте вы эти ваши высокие материи, – врывался он в мою беседу с Эдом Моррелом, как только мы углублялись в метафизический спор. – Лучше пусть профессор расскажет еще что-нибудь об этих кисан и матросах. Да, кстати, раз мы уже об этом заговорили, расскажи, что случилось с госпожой Ом после того, как ее отчаянный муженек придушил подлого старикашку и сам помер.
Я уже много раз повторял, что форма бренна. Позвольте мне сказать это еще раз. Форма бренна. Материя не обладает памятью.
