Кондотьер

– Отчего бы и нет? – пожал он плечами. – Да и какая разница? «Цветам былого нет забвенья…»[69] Ты помнишь революционеров Трефа и Глиссера, я – наемников Арона Киршенбаума и Родиона Никифорова. И оба мы правы. У тебя свое прошлое, у меня – свое. И вот, к слову, – Генрих достал из кармана брюк крошечную коробочку, обтянутую бордовой кожей. – У тебя же в левом ухе есть еще один прокол?

– Да, – она смотрела на коробочку с обычным женским любопытством, и Генрих был этому несказанно рад. Не все же волками друг на друга глядеть!

– Что ж, – он открыл коробочку и протянул ее Наталье, – это, конечно, не обручальное кольцо, но зато подарок. Мой. Тебе. На удачу.

– Какое старое… – Наталья взяла коробочку и поднесла к глазам. – Странное, маленькое…

– Как раз в мочку уха продеть, – улыбнулся Генрих. Он был доволен.

– Что это такое? – она взяла разомкнутое колечко – ювелир лишь слегка обработал концы довольной толстой проволоки тусклого золота – и поднесла к уху. Как и ожидалось, оно пришлось Наталье к лицу.

– Ты не поверишь! – еще шире улыбнулся Генрих. – Это кольцо я вытащил из кольчуги Миндовга [70]. Его парадная броня хранится в Ольгердовом кроме. Она серебряная, но в ней есть несколько вплетенных в рисунок золотых колец…

– Когда ты успел? – Наталья смотрела на Генриха и трогала пальцами мочку уха. – И как посмел испортить историческую реликвию?

– Отвечаю по пунктам, – усмехнулся Генрих и почувствовал, как оставляет его напряжение. – Первое. Успел вчера. Второе – не испортил. Кольчуга и так вся в дырках. А у тебя будет единственная в своем роде серьга. Миндовг был на редкость удачливым сукиным сыном и стал первым королем Литвы. Не может быть, чтобы эта серьга не принесла тебе удачи!

* * *

Коронация – живописное действо. Даже такая поспешная, как та, что совершалась этим холодным вечером в Вознесенском соборе Новогрудка. В старое время люди были не менее охочи до зрелищ, чем в новые времена, но скромнее в возможностях, беднее. Ресурсов нынешних у них не было. Зато в избытке имелись изобретательность и воображение. В результате, предки нагрезили такой впечатляющий обряд, такую церемонию, что временами Натали забывала, что ей холодно, и о том, что может ждать ее на паперти собора, не помнила тоже. Она как бы отстранилась, и смотрела на коронацию со стороны. На всех и каждого, и на себя тоже.

И шествуют призраки с пеньем,
Иному молясь бытию…
И, тайным объятый волненьем,
Средь них я себя узнаю…[71]

Ну, где-то так и получилось. Песнопения под высокими сводами собора, золотистая дымка и лиловые пятна сумрака, смесь странных запахов, как в какой-нибудь лаборатории бомбистов, мерцание множества свечей… Уже в паре шагов от Натали люди превращались в призраки, голоса – в далекий гул. Действо коронации захватило ее, растворило в себе, подавив на время волю и страсть, и, словно закружившая в водовороте приливная волна, выбросило почти бездыханной, в полуобморочном помрачении на паперть, будто на незнакомый враждебный берег.

Порыв холодного ветра ударил в лицо, и Натали распахнула глаза в яркое электрическое сияние, заливавшее площадь.

«Господи, что я наделала!» – перед глазами слепящая мгла, за которой прячется смерть, а в душе – отчаяние без покаяния и понимание без прощения.

– Генрих! – собственный голос показался ей чужим, ломким и хриплым, слабым, далеким, никаким. – Я…

– Тебе нехорошо? – встревожился Генрих. Он стоял справа от нее, и Натали почувствовала его движение, но было поздно…

– Я… – еще раз попыталась она.

«Я заигралась, Генрих! Я…»

Натали не услышала выстрела, да это было и невозможно. Она его почувствовала.

Выстрел.

Еще один. И еще.

Три выстрела, один за другим в высоком темпе, как могут стрелять только опытные снайперы. Такие, как Вектор, например. Такие, как…

Натали все еще стояла на паперти, целая и невредимая. И Генрих смотрел на нее, озабоченно хмуря брови.

– Я…

И в этот момент раздался крик.

– Император! – кричал мужчина. – Господи! Император убит!