– И слишком независим, – согласилась она. – Сам понимаешь, в силовых структурах не может быть независимых исполнителей.
– А я исполнитель?
Она замялась с ответом, то ли опасаясь меня обидеть, то ли еще сама не до конца поняла мою роль.
– Да… но не только. Похоже, у тебя роль исследователя… Или нет, судьи! Ты должен что-то решить.
– Ни фига себе, – ответил я с тревогой. – Этого мне еще недоставало! Почему я?
– Мнения наверху разделились, – ответила она. – Потому от твоего решения будет зависеть, как поступить. Передай соль.
Я подвинул ей стеклянную коробочку, хотя и сама могла бы дотянуться, но такая просьба что-то значит или о чем-то говорит, не знаю, да и знать такое не изволю, и так слишком много всякой хрени в череп стучится, сколько ни ставь фильтры, все равно протискивается, обдирая бока.
С обедом я закончил первым, Ингрид тут же торопливо доглотала горячий кофе и поднялась.
– Пойдем! Пора.
Заинтересованный, я пошел следом, здание очень интересное, здесь столько электроники, проводов в стенах и даже толстых кабелей, что сразу и не сообразишь, для чего все это, а Ингрид быстро сбежала по ступенькам вниз, дальше по коридору, в конце открыла незаметную дверь.
Вспыхнул свет, я рассмотрел уходящие вниз ступеньки. Она толкнула в спину, я невольно сделал пару шагов вниз, услышал, как сзади защелкнулись замки.
– Готика, – сказал я с чувством. – Мрачные подвалы… Камеры пыток где-то здесь? Поблизости?
– Не болтай, – бросила она.
– Госдеп подслушивает?
Ступеньки привели в неглубокий тоннель, просторный и хорошо освещенный. Чувствуется, пользуются им часто: чисто, воздух свежий, вентиляторы и очистители работают исправно.
Если сосредоточиться, то могу даже сказать, сколько человек прошло здесь за последние трое суток, но эта информация ничего не даст ни мне, ни отечеству, кроме головной боли от перенапряжения, а я на службе ГРУ предпочел бы получить миллион долларов без напряга. Не потому, что ленив или так уж берегу себя, а как-то стыдно напрягаться на службе у власти, тем более, выполняя задание самого репрессивного ее органа, я же все-таки либерал недодавленный, обязан быть в оппозиции, и если власть говорит, что дважды два равняется четырем, должен кричать, что семь или двенадцать, а то и вовсе насчет стеариновой свечи.
Тоннель, как я понял, идет под шоссейной дорогой к высотному зданию на той стороне улицы, так что когда в конце тоннеля показались снова ступеньки, но уже вверх, я понимал, где мы находимся.
Ингрид все время шла впереди, в руке смартфон, время от времени водит кончиком пальца. Я не то чтобы очень уж любопытный, но, как в том детском журнале с характерным названием «Хочу все знать!», предпочитаю действительно знать, что происходит вокруг меня и может коснуться моей драгоценной персоны.
Да и вообще в нашем открытом и прозрачном обществе уже исчезли даже такие, казалось, незыблемые устои, как запрет на подслушивание, подсматривание и чтение чужих писем.
Сперва за нами подслушивали и подсматривали власти, читая наши письма и даже эсэмэски, а теперь уже и мы свободны от этих старорежимных оков, сковывающих наши гражданские права, свободы и возжелания.
Она остановилась перед дверью, прислушалась. Я выждал чуть, спросил с интересом:
– Чё стоим?
Она приложила палец к губам. За дверью с той стороны послышался легкий приближающийся шум. Ингрид выждала, когда он оборвется, толкнула дверь.
Мы шагнули с боковой стороны в кабинку, как понимаю, самого обыкновенного лифта. Ингрид тут же нажала кнопку, кабинка быстро понеслась наверх.
– Удобно, – заметил я. – А как местные?
Она пожала плечами.
– А что местные?.. Иногда человек спускается, а потом вспоминает, что забыл в квартире на столе ключи от машины.
– Ну?
– А ты ни разу не видел, – сказала она саркастически, – как опускающийся лифт вдруг останавливается и, не открывая двери, устремляется снова вверх?
– А изнутри, – сказал я, осматриваясь, – дверцу лифта так просто не открыть? Я бы открыл.
