небо ее юности. Но это было невозможно, как и поднять правую, давно отмершую руку.
Старуха заплакала, глядя на сидящего рядом с нею сына, и мысленно попросила, чтобы он сжалился над нею и протянул ей руку, бросил спасительную соломинку – подал какую-нибудь вещественную частичку мира, за что бы она могла уцепиться и не потонуть во мраке одиночества и невыносимой муки. Тут произошло чудо: сын, которого она молила в душе, словно Бога, склонился над нею и вложил в ее левую, еще живую руку то долгожданное, чего она так просила.
…Это был апельсиновый – из плода апельсина сделанный – цветок, похожий на лотос. Назовем его Лотосом Солнца, потому что оранжевый марокканский апельсин, переброшенный по воздуху из Африки в снежную Москву, а оттуда на Сахалин, весь до последней поры на рыхлой кожуре, до последней капельки пахучего сока, выступающего из нее, был сотворением Солнца. А цветок получился благодаря нехитрому умению Лохова. Была ножичком взрезана кожура, сначала вокруг вершинки, куда крепился цветок-венец далекой юности апельсина, затем ровно, сверху вниз к круглой вмятинке, которою он когда-то крепился к питающей ветви, были проведены другие надрезы. После этого пласты апельсиновой кожуры были сняты в виде цветочных лепестков. Лохов разъял и все дольки розовато-желтого, с алыми кровавыми прожилками нежного плода прыскавшего из-под пальцев холодным соком. Уже полностью разделанный, апельсин в таком виде был неузнаваем и очень напоминал раскрывшийся бутон лотоса. Очистив апельсин, Лохов осторожно вложил его в полураскрытую ладонь матери… Вдруг из уголка ее глаза выскользнула единственная слезинка.
Он сделал это бездумно, подчиняясь лишь жалости и отчаянному порыву хоть что-то сделать для нее, настолько уже далекой, такой преображенной и невозвратной… И еще рука ее, лежавшая на постели, словно протянутая к нему с мольбой и просьбой, невольно побудила Лохова что-нибудь вложить в нее. Но он знал, что мать уже много времени ничего не ест и, очевидно, уже НИКОГДА НЕ БУДЕТ ЕСТЬ. Поэтому он не мог дать ей очищенную дольку апельсина, не посмел и вложить в просящую руку целый плод, боясь, что все это будет выглядеть кощунственно; ведь он знал, что на самом деле эта рука ни за чем не тянется, ничего не просит. Жест не был связан – Лохов с ужасом понял это – ни с какой надобностью жизни, а если вид руки напоминал смиренный знак просьбы, то лишь по той же причуде воображения, по которой оно зрит в сухом, погибающем дереве символ мученичества и отчаяния. А очистив апельсин в виде цветка лотоса и вручив его умирающей матери, он как бы нежно, сквозь слезы, по-сыновнему шутил с нею, как бывало раньше, в детстве, и немо приободрял ее, давал ей знать, что он теперь видит и понимает ее боль, понимает и страшную необратимость, когда тепло и благоухание живого тела остывает, тает, растворяется в бесстрастном холоде…
Но, понимая все это, он хотел бы крикнуть, насильно внушить матери, что она никуда не исчезнет, не перестанет БЫТЬ, что не надо так страшно серьезно, так глухо-отрешенно погружаться куда-то взором и являть на родном добром лице то невыносимое для живых ледяное застывшее величие!
Лохов никогда дотоле не видел умирающего человека, а теперь такой был перед ним на своем мученическом одре – и это была родившая его мать, перед которой он оказался непоправимо виноват. Шутливое, робкое, нежное и отчаянное обращение к ней с помощью апельсинового Лотоса таило в себе и скрытую мольбу о прощении. Он ведь не забыл, как мать прощала ему даже самую большую вину, если удавалось ее как-нибудь рассмешить при суровом допросе.
Конечно, все тайные желания и мольбы, вложенные в странный дар Лохова, не были им ни осознаны, ни предварены. Так даже и подумать бы он не успел за то время, что очищал апельсин, почему у него стала такая привычка. Он любил детской любовью к чуду всякое перерождение, превращение вещей из одной в другую. Он не помнил, когда это свойство проявилось в нем впервые, но постоянное ожидание и готовность увидеть чудеса превращений помогли ему стать художником. И когда-то, просмотрев шумный и пестрый итальянский кинофильм, Лохов впоследствии ничего из него не запомнил, кроме того, как некий официант ловко очистил апельсин, превратив его в золотистый цветок.
Гораздо раньше, ребенком лет пяти, он увидел однажды на казахстанском пустыре, стоя среди кустов репейника, как из семенной коробочки какой-то невысокой колючей травы вылезает мохнатая гусеница. Само растение, на верхних отростках которого торчали, словно фонарики, круглые коробочки, и вылезающая гусеница были одинакового мутно-зеленого цвета, и, может быть, поэтому мальчику так просто было решить про себя, что на его глазах ТРАВА ПРЕВРАЩАЕТСЯ В НАСЕКОМОЕ.
Он был уверен, что в каждой коробочке лежит и зреет зеленый червячок, что они только так и появляются на свет – из травы. Это убеждение оставалось в нем всю жизнь вопреки всяким книжным знаниям – Лохов не мог с их помощью преодолеть очевидности мощного первовпечатления. И уже зрелым человеком он, вспоминая явленное ему таинство природы, говорил себе: разве в ней не так же все и происходило? Огонь породил камень, камень породил воду, вода породила землю, земля породила траву, а трава – живого червяка.
Я видел проявление высшего закона природы, убеждал он впоследствии себя, вспоминая, как вначале зашевелилось растение, но не от ветра, а как самостоятельное одушевленное существо: закивало одной коробочкой, в то время как остальные были неподвижны. Потом на бледной пленке травяного плода как бы протаяла дырочка и оттуда мгновенно высунулась круглая голова.
Дальнейшие фазы рождения были нелегки: гусеница мучительно извивалась, вытягивалась и сжималась, то опускала голову вниз, то, прогнувшись, высоко поднимала ее вверх, как бы вознося неслышный вопль к небесам, и маленький Лохов был тогда потрясен не самим удивительным явлением, воспринятым детским сознанием вполне спокойно, а этими судорогами страшных усилий перерождения.
Так ему воочию представилась одна из главных закономерностей жизни: мука рождения чего-нибудь нового, тревога преображения, неимоверная боль превращения травы в живое движущееся существо.
Лохову хотелось выразить своим символическим даром матери, что нелегко ему было стать художником, пришлось заранее приготовиться ко всему худшему, отказаться от всего остального и даже забыть свою одинокую мать.
Апельсиновый Лотос должен был ей поведать, что же такое искусство, ради которого сын готов был даже отречься от нее. Цветок, не существующий в природе, но в материальности своей странной красоты легший на ее смертную длань, мог бы разъяснить матери сущность ни с чем не сравнимой радости преображения. Того самого, когда навеки обреченное пребывать на одном месте растение превращается в зеленую гусеницу, прытко ползущую по стеблю травы. Превращение неподвижного и твердого в подвижное и мягкое. Холодного в теплое. Узника, не ведающего своей цели, в свободное существо, обретающее выбор. Перевоплощение того, кто должен был стать только высохшей былинкой, сеном, послушным судьбе прахом, пригодным лишь для удобрения почвы, в странное чудище-многоножку, мнительное, неприглядное с виду и беспомощное, но которому предопределено в будущем взлететь, словно Дюймовочке, на шелковых крыльях эльфа. Прожорливая низменная гусеница, оставляющая после себя бурый, липкий след, полуслепой пластун, ощупью находящий корм, должен увидеть чистое звездное небо, взлетев над лесами и травами.
Подобно этому и наше преображение искусством, полагал Лохов. Последнее никогда не бывает доказательством окончательного перевоплощения, но всегда надеждою на это. Веря и сомневаясь в том, что из него должно образоваться какое-то иное, высшее существо, художник пользуется своим даром мечты и воображения, чтобы заранее представить то, что увидел бы он, порхая бабочкой среди звезд.
Сосредоточенность в подобных мечтаниях требует огромных усилий, о которых Лохов не мог еще сказать тогда, сидя у материнского смертного ложа, на благо жизни они или нет. Ему лишь хотелось оправдаться перед матерью, как-нибудь дать ей понять, что все эти годы разлуки он прожил тяжко, тревожно, словно приговоренный к казни.
Две тревоги всегда преследовали его – чувство вины перед жизнью, все дары которой он сознательно отвергал, растаптывал равнодушными ногами аскета, и в связи с этим ожидание неминуемой кары за попрание законов и обычаев простой человеческой жизни… И вот пришел он, день расплаты.
Лохову присуждена была казнь через смерть матери, любовь которой он отверг ради своего мучительного занятия. Лохов раньше готов был, спокойно размышляя, заплатить за право выбора судьбы собственной гибелью или безумием, но никогда не ожидал столь изощренного наказания!
Перед ним на вонючей постели, лежала его вина, его самая большая привязанность в жизни, его
